Борис Никольский - Белые шары, черные шары...

Я помню, когда я первый раз услышал свой голос, записанный на магнитофонную пленку, я был поражен, насколько он не похож на тот мой голос, который я привык слышать сам. Выходит, у меня как бы два голоса — один, который слышу я, другой — который слышат окружающие. Какой же из них истинный? Ты никогда не задумывалась над этой двойственностью? Тот ли я, за кого меня принимают? За того ли меня принимают, кто я на самом деле? И таков ли я на самом деле, каким кажусь сам себе? И что значит «на самом деле»?

Кажется, я слишком увлекся, я забыл, что, когда предисловие слишком длинное, его бросают читать на середине…

Или я только расхвастался, что мне не стыдно признаваться даже в самом сокровенном, тайном, а на деле — трудно, и я все не решаюсь заговорить о главном.

Сначала, когда я садился за это письмо, я намеревался рассказать тебе лишь об одном эпизоде моей жизни — ты догадываешься, о каком. Но потом я понял, что сам по себе он гол, он ничего не значит, если ты не будешь знать остальной моей жизни. Уж исповедоваться так исповедоваться, не правда ли?

Итак, попробуй себе представить робкого, тихого мальчика в коротеньких штанишках на лямках, с аккуратной челочкой — таким меня сохранили довоенные фотографии. Отца своего я не знал, не помнил — если бы не фамилия, которая досталась мне, я бы подозревал, что его не существовало вовсе. Мать никогда не рассказывала мне о нем. «Отца у тебя нет» — вот все, что я узнал от нее. Я не помню, чтобы за ней кто-нибудь ухаживал, чтобы у нас бывали гости, чтобы она уходила куда-нибудь по вечерам. Вся ее любовь была отдана мне.

Я рос послушным мальчиком.

Вот я написал сейчас эту фразу и вдруг подумал, что на этом уже можно поставить точку, потому что дальше все будет вертеться вокруг нее, ничего нового я больше не скажу. Ключ, смысл — здесь, в этой фразе. Ведущая тема. Все остальное — только вариации, только ее развитие.

Я рано усвоил, что послушание — это одно из тех качеств, которые наиболее ценятся взрослыми. «Какой послушный у вас мальчик!» — говорили маме, и мама заливалась горделивым румянцем. По воскресеньям она водила меня на уроки музыки. Я хорошо запомнил эти торжественные воскресные выходы — бант, который прикреплялся мне на блузу, большая синяя папка для нот, мамино волнение… И хотя у меня не было слуха и игра на рояле не доставляла мне ровно никакого удовольствия, я покорно разучивал гаммы. Я никогда не пробовал протестовать — я не хотел огорчать маму. Я любил маму, я любил ее так же преданно, горячо, почти болезненно, как она меня. Наверно, уже тогда я чувствовал, что эти уроки значили для нее нечто большее, чем просто овладение нотной грамотой, техникой игры и прочими премудростями. Наверно, они были в ее представлении непременным признаком, неотъемлемой частью какой-то иной жизни, возможность которой уже была утрачена для нее и которую она желала мне, своему сыну. И не случайно позже, уже в эвакуации, тоскуя по счастливому довоенному времени, мы в своих воспоминаниях чаще всего обращались к этим воскресным урокам…

Выше я уже сказал, что вся любовь моей матери была безраздельно отдана мне, но любовь эта была неровной, мама моя была человеком неуравновешенным, издерганным. Случалось, она так же безудержно осыпала меня проклятиями, как и ласками…

И опять я останавливаюсь в нерешительности: мне кажется, я вижу, как ты в раздражении, в досаде отбрасываешь эти листки — и верно, что тебе до моей матери, до ее переживаний, зачем тебе это? Однажды — я учился тогда на втором курсе — мы с мамой возвращались из кино, и нам навстречу вдруг попалась ты, я хорошо помню, это было на углу Невского и Фонтанки, возле аптеки. И тогда я сделал вид, что не заметил тебя, у меня не хватило смелости познакомить вас…

В школе я был отличником, примерным учеником. Привычка моя к послушанию еще более укрепилась, хотя и подверглась некоторым испытаниям. Я не буду рассказывать, какими прозвищами меня награждали — об этом нетрудно догадаться. Но как раз именно те, кто дразнил меня, чаще всего потом выпрашивали у меня списать домашнее задание. Я от них не зависел — они зависели от меня. Самолюбие мое было удовлетворено.

Я слушался учителей, слушался нянечек, слушался дежурных — меня хвалили. В общем-то, мне это было несложно, потому что я по-прежнему оставался все тем же тихим, застенчивым мальчиком. А кроме того, на меня, наверно, действовало хотя и невидимое, но постоянное присутствие в школе моей матери — она преподавала в старших классах. Я знал, что каждый мой поступок, каждая отметка, каждый ответ становятся известны ей. Однажды я слышал, как наша классная сказала матери: «У вас изумительный сын. Если бы все в классе были такими, мы бы и горя не знали».

Как-то — это было уже в эвакуации, я учился тогда в пятом — к нам пришла новая учительница. Заменила ли она заболевшую, или должна была преподавать у нас постоянно, уже не помню — только класс она еще не знала, все мы были для нее на одно лицо. И, как обычно это водится в школе, новенькую решили проверить, испытать. Стоило ей отвернуться к доске, как пацан по прозвищу «Сало» — начни вспоминать сейчас ребят из того класса, никого уже, пожалуй, не вспомню, а прозвище это так и запало в память — издал губами неприличный звук. Учительница быстро обернулась, взгляд ее уперся в меня.

— Встань, — сказала она. — Как фамилия?

— Трифонов.

— Выйди из класса и не возвращайся без матери.

Я заколебался. Все во мне кричало от возмущения, от обиды. Да как она могла подумать! На меня! Щеки мои пылали.

Я слышал, как ребята захихикали за моей спиной. Я мог возразить ей, мог сказать: «Это не я», но инстинктивно я уже угадывал, что она не поверит мне. Да наверно, и не в силах я был выговорить тогда ни слова без того, чтобы не расплакаться.

— Трифонов, я кому говорю? — повторила учительница. — Долго мне ждать?

И я молча вышел из класса.

Я вышел из класса и оказался в залитом солнечным светом пустынном коридоре. Негде здесь было ни укрыться, ни спрятаться. Мысль забраться в уборную, как это, я знал, обычно делали выдворяемые из класса мальчишки, казалась мне отвратительной. Я прислонился к стене возле окна и стоял так, неподвижно. Неожиданное открытие, что я в чьих-то глазах могу быть таким же, как все, ничем не выделенным, не отмеченным среди остальных, поразило меня. Видно, привычка слыть лучшим уже глубоко сидела во мне. Впервые я был подвергнут столь унизительному наказанию. Наверно, уже тогда я понимал, что страшно не наказание — страшна его унизительность. Разумеется, происшествие это на следующий же день было легко и быстро улажено моей матерью, но для меня оно не прошло бесследно. И впоследствии я всегда боялся не наказаний, я боялся этого чувства унижения, которое испытал тогда, в пустынном школьном коридоре.