Борис Никольский - Воскрешение из мертвых

— Да, кстати, — спохватилась Вера. — Чуть не забыла. Тебе звонил Гвоздев из парткома «Богатыря», просил тебя обязательно зайти к нему перед профилакторием. Алло, алло, ты слышишь? Ты понял?

Да, он все понял. Что ж, круг замыкается. Этого и следовало ожидать. Вероятно, информация о бюро райкома дошла и до «Богатыря». Уж если изгонять, так отовсюду. Все законно, все, как и положено. Отправляйтесь, пенсионер Устинов, забивать козла.

Он снова оказался на улице. Город уже готовился к празднику; над проспектом, по которому шел Устинов, развешивали гирлянды лампочек, колыхались на ветру флаги и транспаранты. Когда-то, особенно в первые послевоенные годы, Устинов любил ходить на демонстрации. Тогда все жили ощущением победы, чувством освобождения от изнурительной тяжести войны. Война, казалось, сблизила людей: никогда больше не ощущал Устинов такого чувства локтя, чувства братского единения со всеми, кто был рядом, как в то время. Теперь, говорят, на некоторых заводах за участие в демонстрации предоставляют отгул. Устинов никак не хотел поверить в подобное, допустить такую возможность казалось ему оскорбительным. Однако Ягодкин недавно подтвердил: да, мол, так оно и есть. Видно, и правда в мире начинали действовать какие-то чуждые, непонятные Устинову законы.

Уже приближаясь к заводской проходной, Устинов все так же механически, словно бы со стороны, отметил, что с утра ничего не ел. Однако есть ему не хотелось. Наверно, давало себя знать нервное возбуждение.

Итак, какой же сюрприз приготовил для него товарищ Гвоздев? В любом случае сдаваться Устинов не намерен. В конце концов, то, что он делает, нужно не ему и не товарищу Гвоздеву, а людям. Этого-то как не понять!

В таком настроении и появился Устинов перед секретарем парткома завода «Богатырь». С Гвоздевым ему доводилось встречаться и раньше, и тот производил на Устинова впечатление серьезного, нешаблонно мыслящего человека. Хотя… Из-за пятнадцати алкоголиков вряд ли кто будет лезть на рожон и портить отношения с высоким начальством. Так что и Гвоздева понять можно, если он решил расстаться с Устиновым.

Сейчас Гвоздев разговаривал с кем-то по телефону, однако при появлении Устинова быстро свернул разговор.

— Ну как, Евгений Андреевич, самочувствие? — спросил он, вглядываясь в Устинова. — Что-то, вижу, не очень? А?

Устинов молча пожал плечами. Не хотелось ему сейчас откровенничать, не хотелось рассказывать про Веретенникова. А без этого как объяснишь свое настроение? Да и к чему лишние словеса, если все уже решено?..

— Пощипали вас, я слышал? — сказал Гвоздев.

И снова Устинов неопределенно пожал плечами. Ему показалось, будто Гвоздев смотрит на его изуродованную руку, и он смутился, не любил он обнаруживать свою инвалидность.

— Ладно, это дело привычное… — проговорил Гвоздев. — А я вам вот что хотел сказать… Вот что я хотел вам сказать, Евгений Андреевич… — повторил он, машинальным движением перекладывая на столе какие-то бумаги. — Вы из-за этого очень-то не переживайте. Не надо. Вы ведь д е л о делаете, вот что главное. Разговоры забудутся, а дело останется, я так думаю. Для нас каждый человек, в строй вами возвращенный, это, представляете, что значит? Да один ли!.. Ведь за каждым — семья, трагедия, можно сказать, семейная… Так скольким же людям, выходит, вы нормальную жизнь возвращаете, а? Или не так? Может, вы не согласны со мной, Евгений Андреевич? — прищуриваясь, спросил он.

— Я-то согласен, но… — сказал Устинов, внезапно чувствуя, как волна благодарности к этому человеку заполняет его. Оказывается, он и сам не подозревал, как необходимы ему сейчас, именно сегодня, в этот тяжелый, горький для него день, слова одобрения и поддержки. Так уж приучил себя Устинов, что за помощью и поддержкой идут к нему, а сам он привык справляться со своими бедами в одиночку или вдвоем с Верой.

— «Но», Евгений Андреевич, мы оставим за скобками, — отозвался Гвоздев. — Я для того и позвал вас сегодня. Для наведения, так сказать, полной ясности. Работайте, делайте свое дело, мы будем вам только благодарны. Договорились? Есть вопросы?

— Нет, — сказал Устинов, вставая.

А через несколько минут он входил в заводской профилакторий. Здесь, в кабинете антиалкогольной психотерапии, его уже ждали. Поздоровавшись, Устинов несколько мгновений молча всматривался в лица сидящих перед ним. Надежда, смущение, легкая ирония — все было написано на этих лицах. На большинстве из них алкоголь уже успел оставить свою печать. Мешки под глазами, дряблая кожа, синюшно-багровые щеки… Были здесь, правда, и совсем еще молодые люди — внешние признаки пьянства, казалось, еще не коснулись их, однако от внимательного взгляда не могло ускользнуть напряженно-беспокойное выражение их глаз, повышенная суетливость движений. Устинов знал, что за плечами едва ли не каждого из них и долгие запои, и вытрезвители, и семейные скандалы, и слезы жен, и пропитые авансы и получки, и, наконец, отчаянные попытки выкарабкаться, спастись… Все они были очень разные, непохожие друг на друга и вместе с тем одинаковые, объединенные одной бедой и одной страстью… Не первый раз приходилось Устинову вглядываться в подобные лица, но может быть, впервые он вдруг ощутил острое желание обратиться к ним совсем не так, как обращался обычно.

«Сегодня я потерял близкого человека, — хотелось сказать ему. — Его гибель подобна гибели от затаившейся мины, что была заложена еще в дни войны, а взорвалась лишь сегодня. Он погиб, как погибли тысячи и тысячи тех, кого растлил, истерзал и превратил в ничто алкоголь. Давайте оглянемся и попробуем мысленно сосчитать эти жертвы. Давайте вспомним хотя бы тех, кого каждый из нас знал близко. Давайте вспомним их глаза, их лица, которые когда-то были живыми, давайте подумаем об их надеждах, которым не суждено было сбыться. Давайте вслушаемся, наконец, в плач матерей, чьих сыновей смерть настигла в пьяной драке, на койке психиатрической больницы, в хмельном угаре… Для того ли пришли эти люди на землю, чтобы умирать в собственной рвоте, в грязи, в страданиях, в стонах и судорогах?!

Я расскажу лишь один случай, который до сих пор жжет мою память, камнем лежит на сердце. Лишь один случай.

Это было девятого мая сорок пятого года, в день Победы. Наверно, излишне говорить, что это за день был для всех нас. Я работал тогда в военном госпитале в Германии. К вечеру девятого мая нам доставили трех умирающих солдат. Они были без сознания. Острое алкогольное отравление. Они отпраздновали победу, напившись какого-то суррогата. Потом я узнал, двое из них прошли до Берлина едва ли не от самого Сталинграда. А теперь умирали, и мы ничего не могли сделать. К утру умерли все трое. Я не знаю, что написали их родным. Наверно, то же, что писали всем павшим. В госпитале я видел немало смертей; казалось, я привык к ним, но с тем, что произошло этой ночью, мое сознание не могло смириться. Страшно! Тогда в госпитале, мучаясь от непоправимости случившегося, я впервые понял, чему должен посвятить свою жизнь…»