Вера Щербакова - Февраль - кривые дороги

Собрание бурно запротестовало:

— Хватит фамилий, не хотим... Такта не соблюдаешь!

Клава заулыбалась.

— Шут с вами. Фамилии не назову. Подействовало, вижу. Пользуйтесь моей добротой...

И она закрыла собрание.

— Ну, Кузнецова, крепко нам выдала, а еще прибеднялась: «Не могу, не сработаю!» — покидая класс, говорили ребята, кто уважительно, а кто с плохо скрытой досадой.

— Ладно, проваливайте, — добродушно отмахивалась от них Клава. — В буфет соевые коржики завезли...

Она поджидала подругу, что-то торопливо дописывающую в тетрадь.

Настя подняла голову.

— Поздравляю тебя. Молодчина!

— Это ты молодчина, ты меня вытянула! — уже вдогонку прокричала ей Клава.

Несколько минут девушка оставалась в пустом классе.

«Да, вот так-то, Кланя Кузнецова из деревеньки под Угличем! — обращалась она к самой себе. — Здорово ты собрание прищучила, не сробела. Теперь, если понадобится, перед всем учебным комбинатом можешь речугу закатить, любой общественной нагрузки не побоишься...»

В таких приятных размышлениях Клава вышла из аудитории, спустилась в раздевалку. Запахиваясь в свое несколько великоватое, сшитое на вырост пальто, Клава остановилась на крыльце, с удовольствием вдыхая в себя морозный воздух, слегка отдающий дровяным дымком, — это ветер доносил его из барачных труб.

— Здравствуйте, не вы, случаем, будете Клавдия Кузнецова? — окликнула Клаву проходившая по тропинке женщина деревенского обличья, повязанная клетчатой шалью с кистями.

— Верно, я Кузнецова! — радостно отозвалась Клава, спрыгивая с крыльца.

«Уж не из наших ли кто?» — мелькнуло в мыслях.

— Вот что, девонька, я давно хочу предостеречь тебя, секрет один нехороший открыть, — понизив голос, заговорила незнакомая женщина, пытливо вглядываясь в Клавино лицо. — Женат твой ухажер-то, Филипп Клейстеров, на нашей сельской женат...

— А вы кем доводитесь ему? — оторопело спросила Клава, застигнутая врасплох таким известием.

— Я-то, — с неудовольствием переспросила женщина. — Ну, я соседка ему по селу. Изба к избе живем. Ай не веришь мне?

— Не знаю-ю-ю... — в замешательстве протянула Клава.

Женщина усмехнулась.

— Так поспрошай его сама построже. Не отопрется, чай, глаза бестыжие выдадут.

Клава вспыхнула.

— Послушайте, какого лешего вы лезете ко мне со своими секретами, не нуждаюсь я в них... Понятно вам? А затем прощевайте!

«Нравится он мне или не нравится? — спрашивала себя Клава, стараясь беспристрастно взвесить свое отношение к Филиппу... — Нравится. Вернее, нравился, потому что казался обстоятельным и застенчивым парнем. Смехотура, как теперь представишь!»

У Клавы хватило выдержки скрыть от Насти свою взволнованность и дождаться обеденного перерыва, в который она иногда звонила Филиппу, а он, зная условленный час, старался в это время быть на месте.

«Выскажу ему все, обзову женатиком, и наше вам с кисточкой...»

Услышав в трубке знакомый басовитый голос Филиппа, Клава почувствовала вдруг, что не может так просто взять и оборвать единым махом знакомство между ними. Ничего, пусть говорит, пусть спрашивает, она потерпит. Да уж не наврала ли на него та балаболка на улице.

Филипп спохватился сам, первый, очевидно, понял что-то то ли по ее интонациям, то ли по невольно отрывистым ответам.

— Одну секунду! — извинился Филипп, и Клава услыхала на том конце провода чирканье спички о коробок. Он закуривал, прижав плечом трубку к уху. Клава ясно видела все это: его поникший темный хохолок над склоненным худым лицом, костлявые смуглые пальцы рук.

— У тебя какая-то неприятность, Клавочка? — наконец спросил он, уже закурив. — Чем могу помочь тебе?

Она помедлила, сердце стучало где-то у самого горла, во рту стало сухо.

— Ничем, — тихо проговорила Клава, но Филипп услышал.

— Как это ничем? Так не бывает...

— Бывает. Сегодня меня остановила твоя односельчанка... Понимаешь? — голос Клавы дрогнул, она умолкла, продолжая держать трубку возле уха, тупо глядя перед собой.

В ответ ни слова оправдания, ни звука.

Тогда она подняла руку с трубкой, чтобы положить ее, и тут услыхала его голос, как далекий стон:

— Клава, Клавочка, нам надо встретиться, я все объясню тебе...

«Еще чего недоставало, стало быть, есть что объяснять!» — тоскливо подумала Клава и, не дослушав, когда встретиться и где, стукнула трубкой по рычагу. Пусть поищет ветра в поле, пусть побегает!

После обеда у Клавы совсем не клеилась работа, и мастер заметил это.

— Ты уж, Кузнецова, не захварываешь ли? — участливо спросил он. — Ступай-ка домой.

Поравнявшись с общежитием, Клава постояла с минуту, раздумывая: может она сейчас видеть кого-нибудь или нет? Не могла. И отправилась дальше. Было безразлично куда, лишь бы идти.

Косые лучи солнца ярко высвечивали сугробы снега возле низких бараков среди голого поля. Сугробы не тронуты ни полозьями санок, ни лыжами: поселок без детей, одни взрослые. Да и женщин мало. Живут где-то по селам и деревням в ожидании московских писем, денежного перевода.

Клава представила себе заснеженную милую деревеньку в двадцать изб, обложенную лесом вперемежку с полями, и глаза ее повлажнели.

В деревеньке все знают друг друга, люди просты и не лживы. У каждой семьи отдельный дом, не так, как в этих опилочных бараках. Воздух, настоянный на лесах и травах, на сотни верст вокруг. И откуда у нее — девчонки с земли — появилась тяга к заводу? Газет, что ли, начиталась? Вот он встает на просторе, светло-серый, бетонный, с почти уже застекленными огромными окнами, пылающими в этот час на солнце. Велик и внушителен до головокружения...

Поднялся ветер, стало холоднее, и Клава, уже не раздумывая, кого застанет дома, твердо повернула к общежитию. Недоставало еще схватить воспаление легких!

В комнате не оказалось ни одного человека. На столе, прислоненная к ломтю хлеба, красовалась записка:

«Кланечка! Пшенная каша с маслом под подушкой. Ешь вволю. И немедленно топай в актовый зал учебного комбината на вечер художественной самодеятельности. Ждем тебя там».

Все складывалось для Клавы как нельзя лучше. Про вечер она забыла — не беда; кашу с маслом съест с превеликим удовольствием и завалится спать. А там «утро вечера мудренее», как любил говорить ее веселый отец, с которым они всегда жили в большом ладу, и, сколько бы Клава ни докучала ему разными просьбами, то ледяную горку залить, то пенал особенный склеить, никогда не получала отказа.

Об отце думалось легко, с удовольствием. На память приходили забавные случаи, пережитые вместе. Было у них и такое: кучу песка вечером, возвращаясь с картофельного поля, приняли за медведя! Улепетывали в испуге, крюку дали километра в два. Смеялись потом друг над другом, она валила все на отца, папанька — на нее.