Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

«Ленинград», конечно, забил все тонкие журналы, и даже «Огонек», превращающийся из нищего в креза, не может тягаться с «Ленинградом». О «Ленинграде» напишу потом подробнее.

Не писал потому, что дни у нас были тревожные. Костя улетел в Нюренберг, но в Берлине на аэродроме его помяла грузовая машина (налетела на него, когда он садился в легковую). У Кости разрыв сосудов на левой ноге, — до сих пор он лежит в гостинице на окраине Берлина. Связи нет никакой, приходится питаться слухами. Приехал Трегуб, который видел Костю, — говорит, что Костя уже оправился и даже собирается на днях в Нюренберг. Но, возможно, что он вернется в Москву. В общем, никто толком ничего не знает. Дора мечется, а тут еще Нина должна родить. Роды ей «устраивает» Валя.

Литературных новостей, слава богу, нет никаких, если пе считать поездки в Ясную Поляну. Там было чудесно — тихо, и пусто, и умиротворенно, и Толстые накормили нас невероятным обедом, как в старые помещичьи времена. Много бродили по парку и окрестным лесам со Шкловским и Лидипым. Падал снег, свистели снегири, около могилы мы постояли на коленях, помолчали. На обратном пути попали, конечно, в крушение, но все обошлось, — только сильно стукнуло Веру Инбер (кажется, трещипа ребра). Я ехал в одном купе с Лидиным — всю ночь он не давал мне спать и рассказывал анекдоты. Очень разговорчивый писатель! Но славный.

Пишу вторую часть повести («Классическая гимназия»). Уже написал 18 глав, осталось немного. Пишу и трясусь, потому что с каждым днем этой работы тают возможности для ее окончания, — сантимы редеют. Все целиком издавать буду, должно быть, в «Молодой гвардии».

Мы живем тихо, — все из-за моей работы. Даже Листик от этого похудел, потому что оп считает своей обязанностью сидеть на письменном столе и следить, чтобы я работал, а но лодырничал. Высиживает, вытаращив глаза на ручку, по 5–6 часов. Копечпо, это кот — черт, преданный литературе. Не то что другие коты, которые только и думают, чтобы что-нибудь своровать или нашкодить.

Зою Александровну почти не видел, она вращается в приемных парткомов, занята, и, судя по ее деятельности в Москве, вы, ленинградцы, скоро будете утопать во всяческих благах.

Посылаю тебе камешки для зажигалки в изящной упаковке.

Что делает Рэнэ? Из-за того, что Рэнэ никогда не пишет, существование ее кажется загадочным.

Валя целует вас обоих. Я — тоже. Пиши чаще. Привет знакомым.

Обнимаю тебя. Твой Коста.

13 декабря 1945 г. Москва

Я ждал Вашего письма, Таня, но его все нет и нет.

Сейчас я сижу в Ленинской библиотеке, читаю биографию Эдгара По (мне надо написать о нем несколько страниц), из библиотеки еще зайду на почту, — может быть, там уже лежит письмо. Но почему-то мне кажется, что его не будет.

Я признаюсь Вам, — я очень измучился за последние дни, много раз порывался писать Вам, но все откладывал и откладывал. Я тянусь к Вам всем существом, и, может быть, в этом гораздо больше детского и желания привязанности, чем взрослого мужского отношения.

И вместе с тем я знаю — с Вами я должен быть честным до конца, что я не смогу переменить свою жизнь и уйти к Вам. Нельзя мучить Вас и обманывать самого себя. У меня не хватит сил, мужества, я никогда не избавлюсь от сомнений (а их много — и мой возраст, и то, что я до сих пор не знаю, что у Вас на душе и еще многое другое). Я боюсь жизни, и я очень плохая опора для других. И, конечно, никакой не муж — по многим причинам. На эти мои слова Вы не сердитесь, — я вспомнил и помню Ваши слова (в йисьмах) о муже и опоре. На таких людей, как я — с поврежденной волей, — нельзя надеяться и нельзя, очевидно, принимать их в расчет в реальной жизни. И вот получается так, что среди множества недостатков у меня есть одно достоинство — возможность писать и хотя бы этим путем передать окружающим все то подлинно хорошее, что есть у меня за душой. К сожалению — только в этом, громко говоря, в писательстве я — настоящий. И это, пожалуй, единственное, что мне осталось сейчас. Почти все время я чувствую себя совсем чужим и очень часто беспомощным в этой тугой и недружелюбной жизни. Вот как все «слагается», Таня, родная моя. Не сердитесь за то, что всюду понаставлено в этом письме «я», «я», «я», — так уж пришлось.

Не ждите меня сейчас, к новому году мне приехать не удастся — все сейчас против меня — и сантимы и работа. Я должен окончить книгу (осталось работы на месяц-пол-тора), иначе я ее никогда не окончу и буду волноваться так (как это, может быть, не глупо), что не смогу написать ни строчки. Я приеду — и обязательно — к весне, если к тому времени Вы еще захотите меня видеть. Приеду к своему милому и верному другу.

Мне очень горько, очень, но об этом не стоит говорить. И как на донышке каждого дня есть немного золота, так и на донышке души есть немного, совсем немного надежды, что Вы поймете меня, и простите, и никогда не оттолкнете меня (как человека, конечно). А я всегда буду предан Вам душой.

Напишите мне. Я буду ждать. Как Вы живете в Гродно? Правда ли, что это славный город?

Был на днях у Шкловских — меня затащил Виктор.

Много пишу, почти глушу себя работой. В Москве — чудесная, мягкая, очень уютная зима. Вторые сутки падает снег. Федин лежит уже третью неделю в госпитале в Берлине, — его помяла машина.

«Новый мир» до сих пор не вышел. Пришлю сейчас же.

Как Галка? Как рыжий грузин? Что Вы делаете, где Вы, что сейчас с Вами?

Ваш К. Паустовский.

Все кажется, что я что-то забыл написать главное, — д. б., от нервности. Пишите пока на 9-ое.

25 декабря 1945 г. Москва

Костя милый, прежде всего поздравляю тебя с тем, что ты уже дед, но без всяких вытекающих из этого звания ограничительных последствий. Вчера днем в 4 часа Нина наконец родила, после трех суток некоторого замешательства, совершенно крошечную девочку, синеглазую и курносую. Ты, конечно, можешь себе легко представить ту суету, волнение и «ирритацию» (как говорит Валя), которые охватили женскую часть населения в Лаврушинском переулке. Телефоны звонили днем и ночью, заведовала связью Цыля, — только я не мог принимать во всем этом участия, так как лежал в жестоком «гриппу». Переговоры по кругу — Дора — Муся — Валечка — Цыля — Нина Самойловна — происходили почти непрерывно. Изредка в эти переговоры включались второстепенные персонажи, вроде Лизаветы Софроновны и Марии Николаевны. Нина все перенесла молодцом. Через минуту после родов она уже хохотала так, что было слышно в вестибюле родильного дома.

Ты всех очень напугал этим случаем в Берлине. Очень долго ничего толком нельзя было понять, ходили всякие, самые тревожные слухи. И до сих пор еще неясно — как с тобой, совсем ли прошла нога? Приезжай лучше в Москву. Возможности увидеть невеселую Европу всегда будут. Как давно мы не виделись, и как, должно быть, сейчас ты живешь совсем в другом «плане», чем мы.