Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Начинаешь верить в судьбу. Она есть. И, пожалуй, ни на какое счастье не променяешь всю эту щемящую тревогу, горечь, необъяснимую печаль и любовь (такую же необъяснимую), которые измучили сердце. Как будто дыхание чего-то огромного, того, что сильнее смерти входит в жизнь. В этом есть какая-то непомерная чистота, ясность. И какая-то внутренняя дрожь, какая бывает только холодным, чистым, очень ранним утром, когда еще вся земля спит. Чистота. «Да святится имя твое», — помните?

Как странно, даже страшно, но прекрасно, когда поэзия становится самой жизнью. Это бывает, наверное, раз в сотни лет. И это нельзя передать ничем, — никакими словами.

Все это похоже на бред, но я пишу ночью, и все время давит в груди, как будто от невыплаканных слез.

О чем? О каждом Вашем шаге, которого я не вижу, о каждом слове, которого я не слышу сейчас.

Ваш К. Паустовский.

6 октября 1945 г. Солотча, Ряз. обл.

Таня, пе хмурьтесь, не сердитесь за то, что я Вам пишу. И не говорите: «Ну вот! Опять начинается!» По «умным» человеческим законам и по обычным понятиям о порядочности я не должен Вам писать и снова врываться в Вашу жизнь. Я это знаю, но все же пишу. Потому что не могу иначе. Писать я перестану только в том случае,

если Вы мне не ответите или если Вы мне запретите писать.

Прежде всего о том, что очень мучило все последнее время, — о разговоре в июле в Лаврушинском с В. В. Не знаю, стоит ли Вам говорить (может быть, Вы об этом догадались сами), что не все в нем было правдой. И так как неправда этого разговора била по мне, то мне было бы очень больно, если бы Вы после этого начали думать обо мне хуже, чем раньше и чем есть на самом деле. (Хотя не знаю — можно ли думать хуже.)

24 сентября я узнал о Вашем отъезде (совершенно безумном) в Кизляр. Сразу как будто оборвалось сердце. Я не могу привыкнуть к мысли, что Вас нет в Москве. Я не могу понять — зачем это? Мне все время страшно за Вас и очень тревожно, — хотите ли Вы этого или не хотите. Не посылайте меня к черту за это.

Я вспомнил все, что слышал о Кизляре, — это диковатое место, там малярия, ветры, степь, Терек. Как Вы доехали (почему через Астрахань?), как устроились, какие люди Вас окружают? Мне хочется знать все.

Если Вам станет невмоготу — напишите в Москву (Симе, мне, Шкловскому — все равно). Мы здесь сообща что-нибудь придумаем и сделаем, чтобы вернуть Вас в Москву. Я не могу представить Вас там одну, за тысячами километров в никому не ведомом городке.

Если в этом есть доля моей вины (а она есть), то я не заслуживаю ничего, кроме отвращения. Но что бы ни случилось и как бы глупо я ни поступал в этой жизни, я знаю перед богом и людьми (как говорили в старину — и хорошо говорили), что Вас я любил настоящей огромной любовью.

24 сентября вечером я уехал в Солотчу. Я не хотел оставаться в Москве. Мне хотелось одиночества глухого, полного — ия получил его свыше всякой меры. Я живу один в пустом, заброшенном доме. Печальнее и горше этой осени, кажется, не было в мире. Бесконечные, холодные ночи. Такой ночью я и пишу вам (я долго собирался писать и все не решался. Так же, как не решался прийти к Вам в Москве, я не знал, хотите ли Вы этого). Что-то жжет и жжет в груди и не проходит. И все ночи почему-то не выходят из памяти стихи Сологуба: «В поле не видно ни зги. Кто-то зовет: «Помоги!» Что я могу? Сам я и беден я мал, сам я смертельно устал — как помогу?»

Я хочу представить себе, что Вы делаете, где Вы, что говорите.

Но не стоит об этом.

Перед Вашим отъездом я встретил Вас на эскалаторе (на Новокузнецкой). Вы спускались, я подымался. Я спустился вслед за Вами, но на платформе Вас уже не было. Я потратил минуту на то, чтобы взять билет. Глупо!

Кажется, я пишу не то. Если Вам трудно и одиноко, то, может быть, хоть немного станет легче от мысли, что есть еще друзья, что Вас любят и думают о Вас, что живо еще непонятное, но доброе человеческое сердце.

К 20-му октября я вернусь в Москву. А будущее покажет. В Москве я узнаю о Вас.

Поцелуйте Галку. Как она? Мне кажется, что Вы мне ответите (на 9-е) хотя бы несколько слов. О судьбе писем не беспокойтесь, — будьте спокойны, Таня. Москва вернется.

Ваш К. Паустовский.

Может быть, все, что я пишу, глупо и не нужно — если Вам хорошо. Тогда простите.

Сад за окнами уже опадает дождем, но остались еще какие-то маленькие трогательные цветы. Вот один из них. И осенние листья. Это совсем не сантименты. Там же у Вас нет нашей осени.

Мне страшно хочется, чтобы Вы были по-настоящему счастливы. Я не мог дать Вам счастья — я только усилил горечь и разочарование. Но я буду бесконечно рад и спокоен, если Вам будет хорошо.

К. Паустовский.

Был до Солотчи в Ленинграде, ездил в Финляндию, познакомился с удивительным человеком — Ахматовой.

Пишу — с трудом — вторую часть автобиографической повести.

Видите, я никак не могу окончить это письмо. Мне все кажется, что я не написал самого главного. Я хочу простоты, светлости, сердечности. Я хочу, Таня, чтобы Вы простили меня и чтобы остались у нас те настоящие человеческие отношения, которые так редки и так нужны сейчас. Я хочу, чтобы те, кто этого не понимает, поняли бы наконец, что я к Вам отношусь совсем по-особенному — с неизъяснимой нежностью — и ни у кого ничего не отнимаю.

Когда я увижу Вас? И увижу ли? В наше время нельзя разлучаться.

Если все, что я пишу, уже «устарело» для Вас и Вас раздражает — напишите мне. Я замолчу. И больше вообще таких писем я писать не буду. Довольно.

Кончаю. Сейчас два часа ночи. Тьма, ветер. Я выходил в сад, там глухо, страшно, только огромные звезды в черном небе и шумит под ногами палая листва. И нет Вас. Вы не понимаете, как это больно и как это страшно. Вы ничего не понимаете, как важно, как нужно для меня именно сейчас услышать хоть одно Ваше слово, хотя бтл издали Ваш голос.

Будьте счастливы, спокойны, не грустите.

Ваш «кошмарный товарищ».

К. Паустовский.

10 октября 1945 г. Солотча

Ник, дорогой, я живу здесь, как Меньшиков в Березове. Хлебнул свыше меры осеннего русского ненастья, одиночества и темноты. И пока я здесь пропадаю, забытый всеми, Вы, ленинградцы, ведете блестящий и рассеянный образ жизни, жжете без лимита электричество (а не керосин), окружаете себя цветами и книгами, ходите по разным там театрам и филармониям. Но вы не знаете октябрьских ночей, и звезд, и ветров, и запаха ночных озер, и всей этой осенней прекрасной окаяппости. Довольно, 13-го уезжаю в Москву! Поймал чудовищное количество рыбы, написал четыре главы из второй части автобиографической повести. Питаюсь акридами и диким медом, сплю по И часов в сутки. Был ли у тебя Серый? Прости за глупое письмо, но пишу при коптилке, и за стеной охает столетняя старуха хозяйка, сообразившая наконец, что жизнь она прожила зря.