Константин Паустовский - Том 9. Письма 1915-1968

Ваш Коста.

У нас в комнатах 5 градусов. Завидуем Вам. Вся жизнь — только на кухне.

24 февраля 1945 г. Москва

Рэнэ и Ник дорогие, неужели вы не получили мою открытку, где коротко и по возможности занимательно были изложены все московские новости и события! Это жаль!

Мы свиньи, конечно, что не пишем. А кто не свиньи?

«Что ты видишь сучок в глазу брата своего, а бревна в своем глазу не видишь» (Ев. от Матфея, гл. III, 18).

Итак, все дальнейшее будет изложено по пунктам.

Дела театральные.

I. Был юбилей Камерного театра. Таиров и Алиса получили ордена, а Вы, Ник, конечно, забыли их поздравить. Таиров это Вам припомнит. Мы с Костей, натурально, поздравили и по телеграфу и лично, путем лобызаний и объятий, но ничего от этого не имели, кроме стакана клюквенного напитка в роскошном таировском кабинете. Был «капустник». Лазаренко приветствовал Алису тем, что три раза перепрыгнул через нее, каждый раз делая в воздухе над головой великой трагической актрисы сальто-мортале. Алиса сидела бледная, вся сцена тряслась, и на глазах у изумленной публики с Алисы осыпалась штукатурка. Я думаю, Алиса не поблагодарит Лазаренко за такое приветствие,

II. Нина прислала из Таганрога афишу, из которой видно, что Нина вместе со своим мужем будет ставить в Таганроге «Снежную королеву» Шварца. Афиша висит на стене у Доры для обозрения публики.

Нина прислала нам хорошее письмо. Она счастлива. Шум, хохот, цветы, поздравления, пирожки на керосинке, театральные интриги и родительская тревога в Москве — такова жизнь молодой жены и актрисы.

III. Я пишу пьесу и злюсь.

IV. Здесь было совещание драматургов. Все переругались. Особенно ругали «Так и будет» и еще новую пьесу Гладкова «Жестокий романс». Первая пьеса уже переименована хохмачами в «Так вам п надо».

Дела литературные,

I. Костя Федин упорно трудится над романом. Читал недавно в клубе три главы. Очень хорошо, точно, пластично и чуть-чуть по-горьковски. Горьковские персонажи (может быть, потому, что в романе — Саратов). Неторопливая, взвешенная проза, и очень хороша девочка Ан-ночка.

II. Я написал три рассказа. Старался. Скоро выйдет небольшой сборник (И рассказов), и я пришлю его Вам с почтительной надписью. Написал большую статью для «Литгазеты» о современной литературе под названием «Скучные глаза». Редакция приняла ее со всяческими восторгами, набрала, но… сами понимаете.

Меня снова ругают все за ту же очертевшую ленинградскую ворону. Теперь ругает Книпович. Оказывается, ворона — это украшательство и лжеромантизм. Я пренебрегаю.

III. Все чегой-то пишут, но в печати ничего не видно.

Дела семейные.

I. Валя поправляется очень быстро и даже ходит пешком в центр. Шумная, румяная. Волнуется из-за Серого, из-за поездки в Ленинград и из-за всего прочего.

Листик разбойничает. Ходит народ, но без вас — все не то, все скучно. Вспоминают вас все очень часто, а мы — каждый день.

II. Костя уехал на месяц в Архангельское — лечиться и кончать роман. Недавно отпраздновали день рождения Доры. Сидели с 9 ч. вечера до 10 ч. утра. Очень шумели, все сообща обрушивались на Алянского за его нудный характер, спорили, выпили уйму водки и съели два кило ветчины. После этого пышного вечера Федины, кажется, до сих пор зализывают хозяйственные раны.

Смесь.

I. Митрополит Алеутский забыл у Шкловского глубокие американские калоши.

II. Лавренева избили в хлебной очереди бабы, — за плохой характер.

А в общем, простите за это легковесное письмо. Мне стыдно за него. Все серьезное откладываю до следующего письма, которое будет на днях.

Спасибо за Серого.

Целую Вас обоих крепко. Валя целует.

Ваш Коста.

Лиза желает вам «вдачной жизни».

Будущее наше темно и непонятно.

Н. Н. НИКИТИНУ

15 апреля 1945 г.

Ник, дорогой, — сижу в Переделкине (в доме отдыха), Валя скоро уезжает, и я очень тороплюсь.

Посылаю рассказ, но до того, как читать его, пусть редакционная машинистка тщательно его перепишет, а то очень «слепой» экземпляр.

На днях напишу подробно. Приехал вчера сюда Костя, — копал землю для цветов. Снег, солнце, ветер, то холод, то тепло. Но, в общем, хорошо.

Ник, когда приедете на пленум — наша квартира в Вашем распоряжении.

Посылаю «Степную грозу». Спасибо за «Ленинград».

Валя целует Рэнэ и Вас. И я тоже.

Ваш Коста.

Пробуду здесь еще три дня.

Простите за помарки.

13 мая 1945 г.

Таня, сейчас четыре часа ночи, мертвая тишина, только стучат часы, я только что вернулся от Федина (я по-шел к пему после того, как простился с Вами на углу Ордынки и, может быть, навсегда, на всю жизнь, до смерти унес в памяти, в своем сознании и это бледное Ваше лицо, и улыбку, и голос — все, что заставляет меня думать о Вас непрерывно, мучительно, радостно). Какая-то голубая, лунная, магическая ночь. И глупо говорить о любви (ведь Вам не нужны «объяснения»), глупо, — потому что это не любовь. Это — что-то такое огромное, сжимающее сердце, чему я не подберу названия на пашем человеческом языке. Это и дружба, и ощущение чудесной человеческой нежности, и желание следить каждый Ваш шаг, беречь Вас, отдать Вам всю слою заботу, всю радость, всю силу, все то хорошее, что еще, может быть, осталось во мне.

Я не могу думать о Вас — сейчас же какие-то тяжелые слезы сжимают горло.

И вместе с тем я знаю, что это бесплодно. Мне временами хочется умереть, — потому что, умирая, я имею право позвать Вас и сказать Вам ту единственную правду, которой я живу сейчас.

Это длится уже давно — с той снежной глухой зимы в Алма-Ате в 1942 году, — длится три года. Это рак сильно, так проверено временем, что я спокойно, не боясь ошибиться и не боясь бессознательно обмануть и себя и Вас, говорю Вам об этом.

Но я связан, я, может быть, попросту глуп, — я не могу понять несовершенства человеческих отношений. Я думаю, что В. В. должна же понять все это, и тогда только укрепится ее дружба со мной. Но, очевидно, это — наивные детские мысли.

Я напишу еще. Сейчас мне трудно. Может быть, потому, что я понял наконец, — вся жизнь была как ожидание Вас, и только для Вас мне стоит жить на этом свете. Почему Вы так взяли меня? Не знаю. Это колдовство. Или безумие. Или, вернее всего, — судьба.

Но что бы это ни было, я благодарен богу, если он есть, за то, что Вы родились и живете на этой земле, и за то, что я встретил Вас и с той же минуты понял, что вот только Вы, только Ваше милое сердце — это самое ценное, самое глубокое, самое прекрасное, чего я так долго ждал в жизни.

Это даже страшно.

Не сердитесь на меня, Таня, милая.

Опять глубокая ночь, — я никак не выйду из этих глухих и поздних ночей, опять синеет за окнами рассвет, и кажется, что этот рассвет — единственный в мире, самый томительный, самый прекрасный, потому что вот в это столетие, в этот год, в эту ночь и на этом рассвете живете Вы, Таня. Я благодарен судьбе за то, что из сотен и тысяч лет, когда я мог бы родиться, я живу именно сейчас, в одно время с Вами, и мпе страшно от мысли, что могло бы быть иначе, что на протяжении огромных времен я мог бы не встретить Вас.