Валерий Осипов - Разрушение храма

Он писал статьи, очерки, заметки, зарисовки, комментировал сообщения ТАСС и других телеграфных агентств (Гавас, Рейтер, Ассошиэйтед Пресс, Синьхуа), делал обзоры новостей и подписи к фотографиям с мест событий, высказывал прогнозы на будущее. Он чуть ли не каждый день (а то и два раза в день) выступал по радио и телевидению, делясь своими впечатлениями о Бейруте, Триполи, Библосе, Сайде и других ливанских городах, где ему довелось побывать, рассказывал о бейрутских улицах, бульварах, минаретах, банках, о развалинах удивительного древнего эллинского храма в Баальбеке с его шестиколонной колоннадой, которая была в два раза выше и намного старше знаменитого афинского Парфенона и которая стояла на земле вот уже несколько тысячелетий, а теперь могла быть разрушена из-за начавшихся в Ливане военных событий.

Он рассказывал о библейских городах, лежащих по побережыо Средиземного моря (панорамы плоских крыш, ступенями спускающихся с холмов, зелень маслиновых деревьев между белыми стенами домов), и о самом Библосе — наидревнейшем человеческом поселении на Востоке (в его акрополе были найдены даже следы неолита), — и все это тоже могли уничтожить начавшиеся на ливанской земле военные действия.

Он рассказывал о Ливане, и ему вспоминалось пустынное шоссе вдоль побережья Средиземного моря, у самой воды, вдоль которого одиноко катил их автобус, а в открытые окна иногда даже залетали соленые брызги волн…

Он рассказывал об одном из самых уникальных мест земного шара — маленьком горном поселке Кедры, затерявшемся в горах Антиливанского хребта, около которого росла роща самых старых из известных человечеству на земле деревьев (некоторым великанам насчитывалось по шесть-семь тысяч лет, и от названия этого поселка, собственно говоря, и произошло слово «кедр»), а главной особенностью ливанского кедра было то, что он рос не в высоту, а в ширину (чтобы не надламываться под тяжестью веков), и поэтому центральный, самый старый его ствол состоял как бы из нескольких более молодых стволов, и от этого каждое дерево было похоже на семейство деревьев (на семью стволов), и, наверное, именно этим (крепостью семейных уз) и объяснялась мощь, выносливость и долголетие ливанского кедра. (А вообще-то ливанский кедр был похож на огромный ископаемый древесный папоротник, — каковым он с точки зрения науки и был, — сохранившийся за десятки миллионов лет своего существования на земле только в одном месте земного шара, в Ливане, в поселке Кедры, который и привлекал к себе людей со всего света этой своей уникальной, единственной во всем мире папоротниково-кедровой рощей, — даже иранский шах Реза Пехлеви приезжал в Кедры кататься на лыжах.) И вот эту уникальную, одну-единственную на весь земной шар кедровую рощу тоже могла спалить война — она просто могла сгореть после какой-нибудь артиллерийской подготовки.

Курганов рассказывал радиослушателям и телезрителям о ливанских кедрах и видел самого себя, стоящего под кедрами, под их огромными, длинными, растущими почти параллельно земле на высоте десяти — пятнадцати метров ветками. Он видел себя, стоящего под древними, папоротниковидными кедрами, и потом сразу в другом месте кедрового поселка — на фоне глухой каменной стены (будто его привели на расстрел и поставили к стенке), сложенной из грубых, неотесанных кусков гранита (это была стена фешенебельного ресторана — шале, в котором они обедали всей группой в день приезда в Кедры, и во время этого обеда работник «Интуриста» и его жена уже сидели вместе, рядом друг с другом).

Курганов видел себя, стоящего под кедрами с неестественно сосредоточенным, тревожно напряженным лицом, на котором вместо привычного выражения готовой к взрыву и уверенной в себе энергии блуждало хмурое облако какой-то неопределенной, но близкой опасности, — а сзади, на спускающейся вниз горной дороге, метрах в двадцати-тридцати, маячила расплывчатая женская фигура (то ли это была его собственная, кургановская, жена, то ли испанская графиня, узкоглазая и надменная красавица в сверхмодном лыжном костюме, как говорили, на гагачьем пуху, — все могло быть).

Курганов видел себя, стоящего под кедрами, и одновременно сразу в другом месте — на улицах Дамаска около отеля «Омейяд», и в Халебе — возле стены Халебской цитадели, и в Бейруте на каменистом морском обрыве около отеля «Сент-Жорж», и на площади Пушек — на фоне огромных рекламных бутылок кока-колы, и в Париже — в пустынном зимнем утреннем саду Тюильри на фоне голых деревьев (усталого после бессонной ночи, проведенной на ногах, высокого, широкоплечего, но подавленного и грустного), и около Лувра — тоже на фоне голых деревьев, и на набережной Анатоля Франса — тоже на фоне голых деревьев, и на пустынных неровных улочках холма Монмартр (на улочках старого, ренуаровского Монмартра), на которых он, Курганов, никогда не бывал, но которые хорошо знал по картинам великого Утрилло (великого пьяницы Утрилло, прозванного Утрилло-Литрилло, лучшего друга молодого Модильяни, беспощадного обличителя парижского мещанина, — есть, оказывается, и такая разновидность мещанина — парижский мещанин).

Вот они всплывают из памяти, картины великого и безумного Мориса Утрилло… Улица Древе — и нет ни одного человека на улице Древе… Улица Абесс — и нет ни одного человека на улице Абесс… Улица Сен-Рустик — нет людей на улице Сен-Ру-стик, — Мулен-де-ла-Галетт — нет людей в Мулен-де-ла-Галетт… Церковь Обонн — нет людей… Набережная Турнель — нет людей… Сад Монманьи — нет людей…

Храм Сен-Северин — нет людей!

Храм Сакре-Кер — нет людей!

Бал-ресторан «Саннуа» — нет людей!

Мельницы на Монмартре — нет людей, заводы на Монмартре — нет людей, зима на Монмартре — нет людей, весна на Монмартре — нет людей… Нет! Нет! Нет!.. Нет людей в утрилловском Париже! Нет места мещанину на холстах безумного Мориса! Нет места мещанину в сознании гения!..

…Курганов рассказывал радиослушателям и телезрителям о Ливане, анализировал мировое общественное мнение о событиях на Ближнем Востоке, комментировал отношение к ливанскому кризису крупнейших европейских и американских государств, а перед глазами у него стояли грустные его ливанские дни — встреча Нового года в посольстве, одинокие блуждания по бейрутским улицам, пустынный морской берег в Библосе, развалины древнего храма в Баальбеке, площадь Пушек, «Режант-отель», Французская набережная и полуопущенные ресницы фиолетовых пальм в розовых лучах уходящего за море солнца.

И может быть, оттого, что во время всех этих официальных выступлений его ни на минуту не оставляли личные настроения и невеселые воспоминания, Курганов неожиданно даже для самого себя стал наполнять свои рассказы о Ливане какими-то очень живыми деталями и грустными интонациями, и это сразу же было отмечено многочисленными радиослушателями и телезрителями, и в радиокомитет и на Центральное телевидение стали поступать письма с просьбами повторить выступления Курганова о событиях на Ближнем Востоке (особенно много откликов было на рассказ о гибели парохода «Шампильон», некоторые зрители и слушатели писали, что их эта история потрясла до слез), а друзья-журналисты, которых у Курганова было огромное количество во всех московских редакциях, просто звонили домой и поздравляли с неожиданным для многих успехом именно в международной тематике, так что на некоторое время Курганов в связи со всем этим стал даже чем-то вроде модной телезвезды. (Друзья-журналисты, обсуждая кургановский успех, только диву давались — как это сумел Олег предвидеть ливанский кризис и накануне ливано-американского конфликта смотаться на Ближний Восток?)