Валерий Осипов - Разрушение храма

Надо поспать. К Москве надо быть свежим — таможня, паспорта, чемоданы… Надо поспать. Вот так — откинуть назад голову, вытянуть ноги. Дышать спокойнее, глубже…

Олег открыл глаза. Позолоченный купол Исаакиевского храма и круглая колоннада купольного барабана заполняли окно. «Почему Исаакий? — подумал Курганов, закрывая глаза. — Разве может Исаакий быть в Париже?»

Где-то шумел океан. Протяжно завывал ветер. Огромныемассы воды ворочались с глухим ревом, переходящим в стон… Вода стекала с камней, струилась между скалами, пенилась, шипела… Где-то возникла морзянка. Красные точки прыгали друг над другом, превращались в круги, росли, увеличивались… «Так как же с Парижем? — подумал Курганов. — Где Париж и где Исаакий?.. Ведь не может, в конце-то концов, Исаакий действительно быть в Париже!»

Да нет, я же не в Париже, поморщился Курганов. Я в Ленинграде. Я заснул в «Астории», у себя в номере, в кресле перед окном… Но я же только сейчас был в Париже? И в Праге, в аэропорту… Нет, это мне снилось. Но разве может сниться то, что было на самом деле?.. Значит, я не все время спал. Значит, какое-то время я спал, а какое-то просто сидел с закрытыми глазами. Значит, что-то мне снилось, а что-то я просто вспоминал. Сидел здесь в кресле с закрытыми глазами и вспоминал… Но что было на самом деле, а что снилось?

Конечно, приснились все эти полеты… Смех, да и только. Круги над Парижем, над Дамаском, над Бейрутом… Я словно потерял там что-то, и летал, кружился, искал… Когда же я, черт возьми, перестану летать во сне? Когда прекратятся эти дурацкие полеты? Ведь взрослый же мужик, не ребенок… Неужели я до сих пор расту? Но ведь рост у меня не меняется?

«Значит, ты растешь внутренне, духовно, нравственно, — усмехнулся Курганов, продолжая сидеть в кресле с закрытыми глазами. — Значит, ты продолжаешь совершенствовать свое подсознание… Но человек не может иметь к своему подсознанию никакого активного отношения. Подсознание — это единственная часть сознания, которая не подвергается направленному влиянию… Значит, оно, подсознание, совершенствуется у тебя само по себе, помимо твоей воли, если ты до сих пор летаешь во сне…»

А Лувр, испуганно подумал Курганов и открыл глаза, Лувр был или тоже приснился?.. Нет, Лувр был на самом деле. Мы действительно заходили с ней в то утро во двор Лувра, и шли мимо арки Карусель, и видели позолоченную, как купол Исаакия, Жанну Д′Арк, и она потом одна вернулась к гостинице, а когда я подошел к ней, она что-то сказала мне… Но что, что? Ведь это было самое главное во всем этом сне — то, что она сказала мне, когда из-за угла выехал автобус «Эр Франс».

Голова болит, подумал Курганов и закрыл глаза. Ах да, Римма… Но кто такая Римма? И почему Римма?.. У меня же есть сын, я должен лететь к нему, в Москву.

Курганов шевельнул ногой — нога была как чугунная. Надо еще поспать, подумал Курганов. Еще рано. А в Москве надо быть свежим. Пора кончать весь этот маскарад с Риммой и с Ленинградом. Надо ехать в Москву… И сразу же позвонить на «Мосфильм». Что-то там понаписал опытный сценарист Аркадий Леонидович? Надо же посмотреть. А то начнут снимать всякую чепуху… Может быть, на кровать лечь? Нет, неохота вставать. Здесь, у окна, лучше. Отсюда купол собора виден, колоннада, гармония, совершенство…

Он еще несколько раз засыпал, и просыпался, и долго сидел с закрытыми глазами, вспоминая и то, что снилось только сейчас, и то, что происходило в его жизни когда-то на самом деле, и все это соединялось вместе, смешивалось, переплеталось одно с другим, и Курганов, устав отделять сознание от подсознания, снова засыпал, снова видел сны и снова просыпался, не понимая — спал он только что или просто сидел с закрытыми глазами, вспоминая что-то реальное… Ему еще раз приснилось, что он опять летит над землей (но на этот раз уже не сам по себе, а на огромном дюралюминиевом планере) и что внизу, под ним, медленно делает поворот по длинной-длинной дуге рельсов железнодорожный поезд, а рядом с поездом бежит огромный буйвол, низко к земле опустив рога… Потом Курганов влетел на планере в город, все время дергая к себе ручку и работая педалями, чтобы не задеть за трамвайные провода… Планер вдруг сделался очень маленьким, ударился носом в стену дома и медленно начал скользить боком по стене вниз. Добравшись до земли, планер так и остался стоять на боку, почти перпендикулярно упираясь одним крылом в землю… Курганов, несмотря на наклон, легко вышел из кабины, и планер тут же рассыпался. Курганов сел на какую-то ступеньку. Остатки планера лежали у его ног.

…Кто-то положил Курганову на голову руку.

— Олег, — тихо сказал за спиной знакомый женский голос.

Снится или нет? Снится… А почему купол собора виден в окне? Он же настоящий… И рука на голове.

— Олег…

Курганов вскочил.

— Кто, кто здесь?!

Римма в туго перепоясанном белом плаще стояла за креслом. Лицо — осунувшееся, бледное. Под глазами синяки.

— Дверь была открыта… Я хотела прийти раньше, меня не пустили… Я всю ночь не спала… Прости меня, Олег. Прости, если можешь…

Курганов молчал. Какие-то волны, плеснув на берег, еще не успели уйти обратно, а море ударило еще раз, и снова хлынули на берег волны…

— Я обидела тебя вчера, — глухо говорила Римма, — извини меня… Я не хотела, чтобы ты ошибся во мне… Я совсем не такая, какой была там, на юге… Я совсем другая…

Иногда так бывает на севере: летишь пассажиром на каком-нибудь открытом «По-2», попадаешь в облака — холодно, сыро, темно, и вдруг сразу солнце, синее небо, земля внизу, а клочки облаков все еще проносятся мимо, проносятся…

— Я действительно влюбилась в тебя там, на юге… Тогда, в горах, ты меня к самому богу поднял… Со мной никогда такого не было… Ни разу в жизни… Даже похожего… Ты сам был тогда похож на бога… Или на дьявола… И я испугалась, понимаешь? Я испугалась, что мне не снести этой ноши, что я стану твоей рабой… Я почувствовала, как что-то во мне ломается, как из меня гордость уходит, как я человеком быть перестаю… А я люблю быть самостоятельной, я подчиняться не люблю… А тут я поняла, что ты меня растворишь в себе. Целиком… И я решила улететь… Я зря, конечно, заехала тогда к тебе прощаться… Я не думала, что ты сможешь вот так взять и улететь. Без ничего… И ты снова подчинил меня себе… Я опять в тебе растворилась…

Сердце Курганова, заледеневшее вчера в телефонной будке, потеплело, двинулось вперед, но Курганов протянул руку, взял сердце в кулак, сжал, поставил на место.

— Я обыкновенная, Олег… Я такая, как все… Там, на юге, был карнавал, праздник, а здесь заботы, суета, работа, больная мать… Я не пара тебе, Олег… Тебе было бы тяжело со мной… И мне с тобой… Ты необыкновенный — сильный, талантливый. Тебе нужна другая, необыкновенная женщина. Может быть, такая же талантливая, как ты сам. Непокорная, недоступная, за которую надо ежедневно бороться, сражаться. А за меня сражаться не надо — я уже сдалась тебе… А потом, я бесталанная… У меня скучная работа, мелкие заботы, бабьи интересы… А фигура моя показалась тебе красивой только там, у моря. А потом — что же фигура? Разве на одной фигуре жизнь построишь? И не такая уж она красивая. Здесь она тебе разонравилась бы через неделю… И я решила разорвать все сразу — совсем и навсегда… А вчера вечером вдруг поняла, что обидела тебя, унизила. И мне стало ужасно не по себе, стыдно стало… Я всю ночь проплакала, а утром решила идти просить у тебя прощения… Потому что такого, как ты, я, конечно, больше в жизни не встречу… Прости меня, Олег… И кроме того, там, на юге, я сказала тебе не всю правду… Я хотела сказать все, до конца, но не сумела… Пыталась, но не получилось… Я не свободна… Есть человек, с которым меня многое связывает… Он не годится тебе в подметки… Он пигмей рядом с тобой… Но он любит меня… И мне с ним проще… И легче… Я хотела, хотела его забыть ради тебя!.. Но не получается, не получается…