Валерий Осипов - Разрушение храма

Но скорее всего ему было интересно. (Будущий литератор, наверное, начинал просыпаться, рождаться, «ворочаться» в сознании и чувствах Курганова — и это требовало наблюдений за собой как бы со стороны, безотносительно к своему состоянию.) Ему было просто интересно узнать, что она может сказать ему именно в это утро, после этой ночи.

Она дошла до моста Карусель, остановилась, обернулась. Он подошел к ней, остановился. Она молча, не мигая, смотрела на него снизу вверх. Он молча, не мигая, смотрел на нее сверху вниз, понимая, что она ждет от него помощи — ждет, чтобы он своим вопросом помог ей растормозиться, перешагнуть через свою скованность, через молчание.

Но он ни о чем не спросил у нее. Ему не хотелось помогать ей. Он просто наблюдал за ней (и теперь уже как бы со стороны — и за собой). Он изучал ее (и, наверное, себя самого). Он ставил как бы психологический эксперимент над ее состоянием (а заодно и над своим собственным).

И, поняв, что он ни о чем не спросит у нее, что он ничем не будет помогать ей в это утро, она все так же молча отвернулась от него и пошла одна через мост Карусель на правый берег.

Он помедлил немного и тоже двинулся за ней, думая о том, что если бы он писал сценарий (или снимал бы фильм), в который нужно было бы вставить сцену о сегодняшнем утре, то это был бы неплохой кадр: печные трубы на крыше Лувра, голые ветки деревьев, пустынная набережная, вереница старинных фонарей на чугунных столбах, низкий каменный мост, полукруглые пролеты моста кирпичной кладки, свинцовая серая вода и одинокая женская фигура, медленно идущая через мост, а потом в кадре появляется одинокая мужская фигура, тоже идущая по мосту вслед за женской фигурой…

Пройдя по набережной Тюильри, они повернули направо и, обогнув павильон Флоры, вошли по авеню Лемоньер во двор Лувра. Был ранний час. Изредка попадались навстречу прохожие. В два ряда стояли вдоль тротуаров машины (в основном малолитражки). Белые мраморные древнегреческие статуи застыли на газонах около редких невысоких елей и сосен в своих неестественных, аллегорических, актерских позах. Голуби клевали песок под пролетами арки Карусель. (Голубь — по-французски «пижон», вспомнилось Курганову. Может быть, и я тоже пижон со всеми этими психологическими наблюдениями со стороны и экспериментами над самим собой — ну какого, спрашивается, черта я тащусь за ней?)

Она дошла до площади Пирамид и остановилась. Посередине площади стояла позолоченная статуя Жанны Д′Арк. Орлеанская дева сидела верхом на коне, держа в поднятой над головой руке знамя. (Вернее, не знамя, а копье с прикрепленным к древку полотнищем.)

Жанна была с ног до головы закована в латы. На голове лошади тоже был надет железный шлем. «Хорошо быть лошадью знаменитого человека, — подумал Курганов. — От сотен миллионов живших на земле людей не осталось никакого следа, а лошадь знаменитости тоже попала на пьедестал — надо же на чем-то сидеть великому человеку».

Площадь Пирамид была маленькая и квадратная. Первый этаж двух угловых зданий, находившихся на противоположной от Лувра стороне, сплошь состоял из арочных перекрытий. В своде каждой арки висел фонарь в круглом белом плафоне. Длинная вереница фонарей и арок, протянувшихся на одном уровне вдоль улицы Риволи параллельно решетке сада Тюильри, была похожа на шеренгу солдат, надевших на свои шлемы белую королевскую лилию вместо кокарды. «Все правильно, — подумал Курганов. — Орлеанская дева ведет за собой сторонников короля… А ее за это сожгли на костре. Все правильно. Кому делаешь добро, тот тебя и погубит».

Она вдруг резко обернулась. Глаза ее были переполнены слезами.

— Ты сам во всем виноват! — рыдающим голосом почти крикнула она. — Сам, сам!

Курганов молчал. Печные трубы на крыше Лувра делали музей похожим на крематорий.

Она вынула из кармана своего светлого кофейного пальто носовой платок и прижала его к глазам.

— Прости меня, Олег, — всхлипнув, сказала она. — Прости, если можешь…

Курганов молчал. На правом арочном здании, квадратным уступом обрезающем площадь Пирамид, было написано: «Режант-отель».

Курганов усмехнулся. Опять отель для значительных лиц. Как в Бейруте. Никуда не денешься.

Она вытерла глаза и спрятала платок в карман кофейного пальто.

— Надо возвращаться, — уже тише и спокойнее сказала она. — Сейчас придет автобус… Надо ехать на аэродром.

Она прошла мимо и по авеню Лемоньер пошла обратно к Королевскому мосту. Курганов повернулся и несколько секунд, стоя на месте, смотрел ей вслед. «И это мог бы быть неплохой кадр, — подумал Курганов, — Позолоченная Жанна верхом на коне со знаменем-копьем в руках… Шеренга арок с вереницей белых фонарей-лилий вдоль улицы Риволи… Широкие и пустынные аллеи Тюильрийского парка… Далекая игла обелиска на площади Согласия… Мраморные древнегреческие аллегории на газонах… Неподвижные машины вдоль тротуаров авеню Лемоньер… И одинокая женская фигура, медленно идущая к Сене на фоне арки Карусель… И двор Лувра в глубине — сквозь голые ветки деревьев… Типичный парижский пейзаж — деревья, а за ними старинное здание… И там Лувр в глубине со всеми своими башенками, карнизами, куполами и печными трубами, делающими его похожим на крематорий… И одинокая мужская фигура, застывшая на месте… Он смотрит ей вслед, а она медленно уходит от него — уходит на фоне Лувра, на фоне Тюильри, уходит на другой берег».

Все правильно, подумал Курганов. Это уходит от меня моя прежняя жизнь. Двадцать семь моих розовых и наивных лет, когда мне все удавалось с первого раза, с первого усилия, уходят от меня на противоположный берег реки.

Все правильно.

Он перешел на левый берег. Она стояла перед подъездом «Пале д′Орсей» и смотрела вверх, на окна гостиницы… Любил ли ты ее, Курганов, эту женщину с усталой спиной и усталым лицом, с которой ты прожил свои четыре молодых мужских года, свои первые четыре женатых года, которая четыре года спала на твоей правой руке, которая получила от тебя твою самую первую, самую молодую мужскую страсть, которая родила тебе сына, которая подогревала твое честолюбие и активизировала твои силы, которая все эти четыре года требовала от тебя, чтобы ты добился работы за границей, которая увлекла тебя в эту поездку и в этой же поездке предала тебя?

Любил ли ты ее? Какое место занимала она в твоей жизни? Что значила она для тебя? Почему так долго ты не можешь забыть ее?

Да, любил. Она встретилась мне в трудную пору моей жизни — на переломе между юностью и зрелостью. Она протянула мне руку помощи в эту трудную пору, она проявила себя сначала хорошим товарищем, другом, а уж потом я узнал ее как женщину, и это было необычно, это было ново для меня тогда, во времена моих легких побед на всех стадионах, во всех бассейнах, на всех танцевальных верандах и во всех парках Москвы… А когда мне стало плохо, она, еще совершенно не зная меня, помогла мне. И это запомнилось… Потом я узнал ее лучше, узнал ее семью (отца и мать — и они тоже понравились мне), я стал ухаживать за ней и женился на ней. (Вот только не нужно мне было, наверное, по ее совету стихи совсем забрасывать… Но тогда я, может быть, не сумел бы себя проявить как журналист в Великих Луках, и меня не заметили бы в Москве, и я не попал бы сначала в большую газету, в отдел фельетонов, а потом в «молодежку», не изъездил бы всю страну, не полетел бы после Двадцатого съезда в Якутию. Впрочем…)