Валерий Осипов - Разрушение храма

Нет. Он уже сделал круги над Бейрутом и Дамаском — городами своей беды. Сделал он круг и над Сирией — страной, где разбилось его сердце. Теперь надо в Париж — город, в котором он почти до конца выпил горькую чашу позора и унижения.

Но зачем, зачем?.. Кому нужны все эти круги над прошлым, все эти возвращения в места, где тебе когда-то было так плохо?

Надо, надо… Надо возвращаться туда, где ты страдал. Надо обязательно возвращаться в места горьких минут своей жизни. Там ждет тебя мудрость.

Курганов летел над Парижем…

Мелькнул издалека зеленым всплеском Венсенский лес…

Дымчатый рукав Сены разделился надвое, обтекая островок Сен-Луи, и снова надвое, обтекая Ситэ…

Здания Лувра были похожи сверху на огромный прозрачный бокал… И сад Тюильри — словно играющий искрами хмельной напиток, не имеющий себе равных по своей бесценной стоимости, — был «налит» в этот прозрачный бокал, и шапка веселой, шипучей пены поднималась до «Оранжери» и «Же де Помм», и нетерпеливые пузырьки воздуха, рождаясь возле арки Карусель, выпрыгивали на Пляс-де-ла-Конкорд…

Курганов летел над Елисейскими полями. Цвели каштаны вдоль тротуаров центральной улицы. Площадь Звезды, неповторимая Пляс-де-л′Этуаль, стягивала по радиальным лучам кварталы к могиле Неизвестного солдата… Налево, скорее налево, и к башне, два круга над опрокинутым Эйфелем железным факелом, вираж через Марсово поле, два грустных круга над собором Дворца Инвалидов, круг над колокольнями святой Клотильды, — и к «Пале д′Орсей»? К той самой гостинице, где она получила когда-то отдельный номер?..

Нет, нет, направо, к посольству на улице Гренель, — круг над бульваром Распай, вокруг колокольни Сен-Жермен-де-Пре (какой необычный, какой печальный вальс танцую я в воздухе над Парижем), и над храмом Сен-Сульпик вальс, и над Люксембургским садом (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Люксембургским дворцом тоже вальс, и над Одеоном (почему я танцую этот грустный вальс, почему?), над Пантеоном, над Сорбонной (назад, назад к «Пале д′Орсей»), и над Клюни тоже вальс, и вокруг колокольни Сен-Северин, и над шпилем Сен-Шапель. (С кем я танцую? Неужели один? Неужели один я кружусь над Парижем? Или, может быть, я все-таки танцую с ней? Но где же она? Почему я не вижу ее? Где ее руки, глаза? Куда она исчезла? Когда? Зачем?)

Нет, нет, ее нету со мной, я танцую один над Парижем (всю ночь, всю новогоднюю ночь она танцевала тогда в Бейруте с Ним). Да, да, я танцую один, совершенно один я кружусь над Парижем. (Господи! Что это были за ночи — тогда, в Бейруте, и потом, в Париже.) Как я выдержал все это? Как не сорвался? Сколько лет жизни отняла она у меня тогда только за эти две ночи?

Я танцую над Парижем один — вальс над набережной Великих Августинцев. (И все ближе, все ближе «Пале д′Орсей».) Я кружусь над Парижем в полном одиночестве — вальс над набережной Вольтера…

Да, бесполезно сопротивляться. Меня тянет, притягивает к этому месту, к этому зданию, в котором она впервые за всю нашу поездку по Сирии и Ливану ночевала тогда одна, в отдельном номере.

…Курганов опустился на землю. Вот он, старый вокзал Дорсей с большими башенными часами в куполе и львиными мордами над огромными полукруглыми сводами окон. Вот он, вокзал Дорсей, и вот она, гостиница «Пале д′Орсей». (Вокзал бездействует — давно уже, наверное, не уходят с него и не приходят к нему поезда. Пусты перроны. Нет пассажиров. Может быть, даже рельсы заросли травой, а шпалы сточили черви.)

Вот здесь, на мосту Сольферино, стояла она в то утро, когда, проплутав всю ночь по Парижу, он, Курганов, вошел на рассвете третьего января в собор Парижской богоматери и, увидев, как исповедуется в боковом алтаре, как рассказывает о своих грехах молчаливому, грустному священнику молодая женщина, очень похожая на нее, на его жену, — увидев это, Курганов неожиданно для самого себя горько заплакал и, выйдя из собора, перешел на левый берег, и побрел по набережной к «Пале д′Орсей», и, подойдя к гостинице, увидел ее на мосту.

Она стояла на мосту одна. Сена текла к ней навстречу и исчезала за ее спиной. Она смотрела на серую воду, и на лице у нее было такое странное и необычное выражение, что Курганов даже остановился, хотя за две секунды до этого твердо решил, не обращая на нее никакого внимания, войти в подъезд гостиницы и быстро подняться на пятый этаж к себе в номер.

(«Увидев меня, она окликнула меня, — вспомнил Курганов. — Она назвала меня тем самым именем, которым когда-то в детстве называла меня рано умершая мать и которым она сама называла меня в первый год нашей жизни после свадьбы».)

Курганов неподвижно стоял в самом центре Парижа на набережной Анатоля Франса перед вокзалом Дорсей между мостом Сольферино и Королевским мостом.

Она подошла к нему. Подошла вплотную — и долго, молча, смотрела на него.

— Где ты был? — спросила она. — Почему тебя всю ночь не было в номере?

Курганов молча смотрел на нее. На ее лице было разочарование и тоска. И усталость. Не утомленность тем, о чем всю эту ночь думал Курганов, что гнало и гнало его дальше по пустынному ночному Парижу, что высекало из него бешенство и злость и одновременно рождало тупое бессилие и безразличие. Нет, это была не утомленность, а усталость — обыкновенная человеческая усталость (не физическая, а внутренняя, душевная), когда долго и бесполезно думаешь о чем-то, прикидываешь варианты, выбираешь, стараешься сделать предпочтение, но все равно ничего не можешь самостоятельно решить.

И еще на ее лице была горькая решимость довести до конца что-то начавшееся не сегодня, и не вчера, и не два дня назад, а гораздо раньше. Довести до конца не потому, что этого хочется, а потому, что формальная завершенность намерений в гораздо большей степени соответствовала ее жизненным правилам, чем естественная удовлетворенность желаний. Она будто бы решила исключить всякую личную активность из предполагаемых обстоятельств (пусть все будет так, как будет), словно хотела отдать свой завтрашний день во власть неотвратимости предстоящего (с судьбой не поспоришь). И в то же время она не собиралась возвращаться в свое неизменное прошлое. Ей хотелось, чтобы это прошлое изменилось, но только без ее участия, а само по себе или с чьей-нибудь помощью, которая не была бы для нее слишком обременительна.

— Нужно поговорить, — сказала она и медленно пошла мимо Королевского моста к мосту Карусель.

И что было самое странное — Курганов пошел за ней. Он ничего не сказал ей, не бросил ей в лицо ни одного оскорбительного слова, которые сотнями пронеслись через его голову в ту ночь. Он не ударил ее, не столкнул в Сену (хотя любой нравственный, а может быть, и уголовный суд оправдал бы его действия именно в это утро). Он просто пошел за ней в нескольких шагах сзади, еще совершенно не понимая этих своих шагов за ней. Его что-то повело за ней (какие-то давние ощущения). А может быть, он просто устал от бессонной ночи, чтобы серьезно разговаривать с ней, хотя понятия усталости в те времена для Курганова вообще не существовало.