Валерий Осипов - Усинский тракт

Приезжаю в город рано утром, цветы на вокзале купил — и прямо к ним. Поднимаюсь на второй этаж, стучусь. Никто не открывает. Стучусь сильнее. Слышу, спрашивает за дверью мужской голос:

«Кто там?»

У меня ноги в коленях дрогнули.

«Зинаиду Ивановну, говорю, можно видеть?»

Открывается дверь, и вижу я — стоит на пороге мужчина. Высокий, загорелый, — правда, немолодой. Видно, только что проснулся, позевывает.

«Вам кого?» — спрашивает.

А я смотрю — в прихожей на вешалке шинель висит, и две пары сапог в углу стоят. «Так, товарищ подполковник, — говорю себе, — только спокойно, только не терять высоты».

«Так вам все же кого? — переспрашивает меня мужчина».

«Антонова Зинаида Ивановна, говорю, здесь проживает?»

«Здесь, — отвечает он, — проходите».

Прохожу я в коридор, смотрю — старушка какая-то из кухни выходит, а на диване в комнате девушка молодая сидит.

«А вас, товарищ подполковник, случайно не Сережей зовут?» — спрашивает меня мужчина.

«Сережей, — отвечаю. — А вы откуда знаете?»

«Ну, давайте знакомиться, — говорит мужчина. — Это вот, — показывает на старушку, — Зинина свекровь, это невестка, а я, значит, ей свекром буду».

Стою я и вспоминаю — какое же это родство: свекор, свекровь, невестка… И вдруг как палкой меня по голове! Да это же Сашки Антонова отец, мать и сестра…

Потоптался я на месте, огляделся. Портрет Сашкин по-прежнему на старом месте на стене висит. Молодой он на нем, не то что я — стариком за войну стал, половина головы седая.

«А Зиночка сейчас вернется, — говорит Сашкин отец. — Она к знакомой вышла, здесь неподалеку. Вы раздевайтесь пока».

Снял я шинель, потоптался еще немного, вытащил папиросы, спички.

«Я, говорю, опущусь вниз, покурю».

Поняли они, что не хочу я у них на глазах с Зиной встречаться, ничего мне не сказали.

Вышел я на улицу, закурил. «Что же это, — думаю, — у меня за любовь такая трудная? У людей все просто получается: встретились, полюбили, живут, радуются. А тут как в мясорубке все перемешалось. Может быть, кончать надо это дело, пока еще возможность есть? Сколько же можно сердце свое собственное топтать?»

А тут как раз Зина через двор идет. Подбежала, прижалась головой к груди, заплакала. Потом видит, что раздетый я, без шинели, все поняла.

«Прости, говорит, Сережа. Два дня, как приехали они. Не могла я никак тебя упредить. А с ними разговор у меня уже был, я им все объяснила. Пойдем».

Залился я весь кумачовым цветом, совестно мне стало от своих собственных мыслей. «Что же ты, — думаю, — сукин сын, от любви своей четвертый год бегаешь, как последний трус? Что же ты сам себе счастья не хочешь? Или не заслужил ты его?»

Про себя-то, как говорится, хорошо было так думать, а вот вернулись мы в квартиру, увидел я опять отца с матерью Сашкиных, и снова такое на душе сделалось, будто повис у меня немец на хвосте и вот-вот шарахнет по затылку из спаренного пулемета.

Вошли мы с Зиной в комнату. Познакомила она меня с ними. Сели мы. Старушка Пелагея Никитична, Сашкина мать, на стол собирает, а дочка ее, Наташа, помогает.

«Садись, Сережа, — говорит Зинин свекор Петр Филатович, — перекусим чем бог послал. С дороги-то небось проголодался».

Сели мы к столу — о главном не говорим. То да се — о пустяках всяких. Пелагея Никитична расставляет тарелки, ложки, плошки, а сама нет-нет да и проведет фартуком по глазам.

Поговорили мы о разных мелочах, потом достает Петр Филатович из буфета бутылку водки.

«Ну что ж, говорит, отметим по русскому обычаю возвращение солдата».

Разлил он всем, взял рюмку, поднялся. И мы все встали.

«Выпьем, — говорит Петр Филатович, — за победу над Гитлером проклятым, за гостя нашего дорогого и за все такое хорошее…»

Пелагея Никитична на Сашин портрет смотрит, и рюмка у нее в руке трясется, вот-вот упадет.

Ворохнул старик на нее глазом — отвернулась она от стены.

«Ну, выпьем», — говорит свекор.

Выпили, закусили, опять молчим. Петр Филатович по второй разливает.

«А теперь, говорит, выпьем за сына моего, за Сашку… — Дрогнул у него голос, и водка из рюмки на стол пролилась, — …и за всех, которые… головушки свои по фронтам сложили… чтобы мы, значит, с вами могли…»

Пелагея Никитична лицо фартуком закрыла — и в кухню. А тут, как на грех, Соня с улицы в квартиру вошла. Увидела меня — как закричит:

«Папа, папочка! Бабушка, смотри, папа приехал!»

Сестра Сашкина, Наташа, Сонечку в охапку — и на лестницу. А Петр Филатович — ох, крепкий мужик был! — отер слезу и медленно-медленно выпил за свое горе.

Ну, мне, конечно, никакая водка в горло не идет. Повернулся к Зине, а она на портрет смотрит, и слезы у нее тоже в три ручья по щекам бегут.

Помолчал немного Петр Филатович, а потом говорит мне:

«Ты, Сергей Степанович, не казни себя. Понимаю, что тяжело тебе сейчас, но виноватых здесь нету. Ты сам солдат, и по орденам твоим вижу — головой своей не один раз рисковал. А то, что живой остался, в этом твоей вины нету. Саньку моего, конечно, не воротить, ну а если уж любится вам с Зиной, так уж и любитесь и живите. Как говорится, бог вам в помощь!»

Налил он еще по одной.

«Мы, говорит, тебя, Сережа, знаем, нам про тебя и Саша писал, и Зина рассказывала. Человек ты, видно, хороший и Соне будешь отцом исправным, потому как Саше ты был друг и… все такое прочее».

Отвернулся он и, чтобы виду не показывать, что трудно ему, зовет Пелагею Никитичну:

«Мать, а мать? Ну-ка иди, выпей с нами по последней».

Подал ей рюмку и говорит нам с Зиной:

«За вашу удачную в дальнейшем жизнь…»

И почему-то горько-прегорько мне стало. Вспомнил я, как Саша Антонов меня из-под немецких мотоциклов на своем самолете вывез, и отскочила у меня внутри какая-то пружина. Смотрю я на Пелагею Никитичну и Петра Филатовича и думаю: «Милые вы мои, дорогие люди! И что же вы меня казните так большим своим русским сердцем? Да ведь вас обоих в золотую раму надо и заместо святых икон в красном углу поместить. Чтобы шапки перед вами люди снимали, чтобы молились на вас…»

Выпили мы по последней, закусили.

«Ну, мне по делам надо, — встает Петр Филатович из-за стола. — Раньше чем к обеду не ждите».

«Подожди, отец, — засуетилась Пелагея Никитична, — пойду-ка я вместе с тобой до рынка».

И ушли они, чтобы нас вдвоем оставить.

Сидим мы с Зинаидой Ивановной друг против друга, молчим. А капитан Антонов строго на нас со стены смотрит, хмурится.

«Ну, — думаю, — решать надо. Или так, или не так». Встал я, подошел к Зине, взял ее за руку. А она вся задрожала, головой затрясла:

«Не надо, не надо…»

«Вот что, — говорю я ей, — чтобы не думали ничего такого… Одевайся, и пошли в загс. И Соню сегодня же на мое имя перепишем».

В тот же день мы с ней все и оформили. А через неделю увез я ее вместе с дочкой на Дальний Восток.