Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Евланьюшка прижалась к забору. А мимо бежали, гремя ведрами и крича, люди. Больше старики, бабы и дети. Куда? Зачем? Что стряслось? В душе было свое — обида. И она, обида-то, никак не допускала до сознания чужие слова. Митька-казак, точно у него помутился разум, в расстегнутой рубахе, босой, промчался под гору, а у нее в мыслях он по-прежнему стоял возле сеновала и костерил: «Достойна ли ты доброты?»

Но когда она все же поняла: беда тут разгулялась, па́лом палит! — ей вдруг стало легко, будто не ходила день по городу — по каменной пустыне, где всё, или почти всё — запахи, слова, зной — угнетало, даже убивало ее. В этой легкости завихрилось нечто пугающе-черное и тотчас же прорвалось наружу: «Да пади на ваши головы кара господня! Да сгори ты дотла, гора Воронья!» Это был гнев, тоже своего рода пожар, в котором полыхала истрепанная, исхлестанная душа. В итоге — Евланьюшка знала — гнев еще больше опустошает, чем дневной зной, чем разящие попреки. Но сейчас она чувствовала себя свидетелем божьей кары. И сама, как эта неотвратимая кара, смешалась с людским потоком. Очнулась Евланьюшка у самого огня. Горел кум Андреич. И она возликовала: «Господи! Господи! Это за мои слезы».

Постройки Андреича лепились одна к другой вдоль ограды. Люди окрестили их «эзопками». Вороватый кум тащил и прятал в своих скрадушках все, что только попадалось под руку. Двери запирались на винтовые, самодельные замки — не вдруг их откроешь.

Огнем взялась летняя кухня — уже догорающая! — баня и «эзопка» с надписью «МАЯ́». Людей сбилось — больше чем надо. Но лишь мешались и глазели: у Андреича и ворота заперты на винтовой замок. Митька-казак командовал десятком мужиков и парней:

— Валите, валите подряд городушки!

А чем валить? Голыми руками? Митька-казак в сердцах отбросил пустое ведро — и к хозяину:

— Растуды твою мать! Лом-то есть у тебя?

Кум Андреич безуспешно пытался обернуть нос тряпицей, таращил глаза и мямлил: «Как же, Митенька, как же…» Но не двигался с места. В толпе, наконец разломавшей его ворота и прясло, в толпе, глухо роптавшей, подступающей, он увидел Евланьюшку. Глаза ее, показалось, насмешливо-глумливы: «Вот и взяло Фоку сзади и сбоку». Кум Андреич, забыв о Митьке, о ломе, о всем на свете, как сорвавшийся пес с цепи, метнулся к ней:

— Ты, ворона… Накаркала.

Евланьюшка глядела, как дым от «эзопки» с надписью «МАЯ» поднимался вверх и на фоне белесого жаркого неба вырисовывался чудовищным деревом. Дерево то разрасталось, завиваясь, скручиваясь, то вдруг расползалось на черные лохмотья и исчезало. Вздымалось новое. А яркие языки пламени лизали углы, ползли, с азартным треском присасываясь к новым, еще не тронутым местам. Евланьюшка не сразу обратила внимание и на скачущего Андреича. Только уж когда он схватил ее за волосы, крича: «Колдунья!» — она наотмашь ляпнула ему по морде.

Кум, не отпуская ее волосы, вопил:

— Колдунья!.. Ты туши… Туши-и-и!

Крыша «эзопки» уже светилась насквозь, покачивалась и вот, затрещав, рухнула, взметнув клубы черного дыма. «А-ах!» — слаженно, единым хором вздохнула толпа. Кум Андреич — тут уже не до Евланьюшки было! — метнулся за угол дома, упал в водосточную канаву.

— Рехнулся мужик! — послышалось в толпе.

— Кара божья… Это за мои слезы, — шептала Евланьюшка.

— Водокачка заперта… Перерыв! — крикнул, прорвавшись сквозь толпу, молодой парень. Он смотрел на Митьку-казака, которого считал тут за старшего.

— Да разбейте окно! И побыстрее. Цепочкой становись, народ! — командовал Митька.

С пронзительным воем подъехала пожарная машина.

— Расступись! Не мешай, — послышались четкие голоса. Бойцы развернули два рукава. Упругие струи, описав в воздухе дугу, устремились в огонь. Но огонь поглощал их.

Невесть откуда, вызвав новый вздох толпы, выпорхнула потревоженная курица-парунья. Напуганная до смерти, она раскудахталась, словно возмущаясь: что такое? У меня дети здесь! И три или четыре желтых комочка, слабо пища, окружили ее. Митька-казак схватил метлу и к ним.

— Кыш вы, пискульки! Пожаритесь…

В этот момент один за другим последовали глухие взрывы. Яркие вспышки ослепили людей. В воздухе просвистели осколки. Все, кто был здесь, бросились врассыпную. Митька-казак, выронив метлу, охнул и, схватившись за живот, упал на грядку стручкастого гороха.

— Что тут за снаряды? Где хозяин? — спросил офицер. Ему показали на распластавшегося кума Андреича. — Что у вас хранится? И где?

Раздался новый взрыв. На этот раз черное горячее облако, рассвеченное красными полосами, поплыло над оградой. Евланьюшка упала. Задыхаясь, зашептала от страха: «Ба-ах, сама сгорю. Сгорю, сгорю… Как курочка, как ее цыплятушки малые. Господи, сохрани и помилуй!»

Залитые керосином, взялись огнем гряды, ограда. Сразу весь, от фундамента до крыши, вспыхнул соседский дом. Подоспела еще одна машина. Четыре мощных струи воды, казалось, испарялись, не достигнув пламени.

Кто-то из мужиков хватил лопатой кума Андреича:

— Ты, сволочь, наворовал, напрятал, а из-за тебя люди гибнут! Что тут еще лежит? Рассказывай!

Кум Андреич, совсем онемевший, кивнул на баню: там, мол. А что там? Кислород? Газ? Керосин?

— Развалить ее быстро! — приказал офицер. Пожарные, мужики бросились к бане, однако она ожила вдруг, подпрыгнула и рассыпалась, ухнув. Горящие головни, липкий, слепящий пепел, искры разлетелись по сторонам. Кто-то успел упасть, кто-то, обожженный, со стоном схватился за лицо.

«Нет, нетушки, — отползая, думала Евланьюшка, — живей отсель». Она натолкнулась на Митьку-казака. Он лежал в холодке на другой стороне улицы. Прямо на полянке. Нос — горбатый сучок — торчал вверх. И на нем, словно росинки, собрались капли пота. Обожженные, запачканные руки Митька-казак склал на груди, словно приготовился к погребению. Живот его был прикрыт белой тряпицей, на которой краснело большое пятно.

Евланьюшку поразил его взгляд. Митька-казак прочитал ее глубоко спрятанные мысли, о которых она, в суматохе-то отступления, уже успела забыть: «Да пади на ваши головы кара господня». И говорил теперь: «Так что, красавица, убедилась: достойна ли ты доброты?»

Она села рядом, не зная зачем. Митька-казак повернул к ней голову и сказал тихо, без боли, будто отдыхал тут у заборчика, под молодым, но кудрявистым кленом и думал о сегодняшнем разговоре:

— Семена Алексеевича в Святогорск перевели. На повышение. Главным инженером комбината. Но не ищи его. Я не прощаю.

Евланьюшка, покорясь, сказала мягко:

— О-ох, мосолыга-а-а! Помолчи, не пойду, будь по-твоему.

Пожар перекинулся на другие дома. Из подвала, из уцелевших «эзопок» кума Андреича выгружали и стаскивали на дорогу всякую прессованную фанеру, олифу и многое другое. Ни Евланьюшку, ни Митьку-казака это уже не интересовало.