Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Да люди ж добрые! — взмолилась она. И проснулась: рядом никого не было. Но вроде б тень мелькнула в сторону, туда, влево, где располагались кассы. Вроде и ноги прошаркали. Но Евланьюшке не хотелось вставать. Кто ее тут тронет? На людях-то. Сон ушел. Она снова стала думать. Теперь о близкой и дальней дороге. Поняла она, куда лежит ее близкая дорога. Ох, близкая-то она близкая, но… ухлямает до смерти.

— Это как есть! — соглашаясь с мыслями, вслух произнесла она.

Был у Евланьюшки еще один сын — родной, от первого брака. Давно-давно остался он с отцом, отвергнутым ею. Евланьюшка повторила судьбу своей матери. Что это: рок?

Свалить все на рок было просто. Но она понимала: этим перед сыном не оправдаешься. И поэтому, когда возникала мысль: «А не поехать ли к сыну? — Копытова тут же отметала ее: — Я виноватая-а… Кукушечка-а-а…»

Теперь, конечно, иное дело. Теперь ей просто ничего другого на остается, как только ехать к нему. Испыток, говорят, не убыток. И все-таки…

Тогда, в молодости, Евланьюшка полюбила другого. И мысли, и сердце — все отнимал он. До ребенка ли было? Когда расставалась с мужем, все же попыталась взять сына, но он, соплюшонок, сказал тогда: «Что ты, мамочка! Ты ведь нас не любишь. Ты чужих дяденьков любишь».

Этого она, себялюбивая, не смогла забыть. Когда началась война, получила письмо от бывшего мужа с просьбой забрать парнишку, но не поехала в Святогорск. «Не захотел остаться с родной матерью, пусть поживет теперь с мачехой…» — рассудила она. И все эти годы даже не пыталась узнать, где сын, как живется ему.

«Не придется ль мне теперь у дверей-то сына ждать милости, прощения? И кто он, Семушка мой, — уркаган, может, разбойничек. И пьяница беспробудны-ый. Кем же стать ему, без родной матери?

Ох ты, ласка моя! Ох ты, горюшко! Как избыть тебя? Как исправити? Обниму-то я моего Семушку. И заплачу так: ты прости, прости меня, мать убитую, обойденную. Любовь отравная загубила родимую. Оборвала крылышки полетные. Боль снедала меня в чужом гнездышке, как журавушку одинокую-у.

Не завидуй ты, сын, своей матери. Жизни нет у ней, жизни не было. Я принесла тебе на ладони старыей свое сердце обнаженное. Ты погляди ж на него — не возрадуешься. Источено оно, изъедено. Не червем-короедом, бедой жгучею.

Я поить стану тебя до слезы лазурной, слезы радости. Я ласкать стану тебя, как дите малое. Говорить слова откровенные: да хорошо-то, хорошо, что ты, Семушка, уркаган да и пьяница. Твоя думушка, твоя заботушка — о себе, о своей радости-и. Походила по знакомым я немало-о. Да не понята, да не встречена. На добро-то я не имею права малого.

Ах вы, пчелы ненаедные! Все цветочки ваши и все цветики. Улыбнуться б вам — нету времечка.

Мы найдем язык с моим Семушкой. Будет жизнь у нас сладким праздником…»

Уснула Евланьюшка, опустошив и утешив душу.

— Вставай! — услышала Евланьюшка. Лениво подумала: «Ба-ах, опять сон!» Вставать не хотелось. Она простонала болезненно-жалобно и перевернулась на другой бок. Однако почувствовала, кто-то осторожно, но упорно тянет из-под головы сумку. Евланьюшка вскинулась: «Боже, и тут воры!» Перед ней сидел на корточках кум Андреич. Цыкал: не шуми, мол. Рубаха на нем порвана, замазана сажей. А брыли так расквашены, хоть студень вари. Он и говорил-то невнятно:

— Почиваешь в тоска́х на голых доска́х? А меня взять хочут… убежал.

Евланьюшка сперва заслонилась от него рукой, но вспомнила, как он таскал ее за волосы, достала из сумки платок и наскоро повязалась. Слов его она не разобрала. Кум Андреич повторил:

— Имают, говорю, меня…

— Воровал ты исправно… Посидишь!

Он нервно хохотнул:

— Неохота… сидеть-тось! Неохота… — и с тяжелым вздохом, смирив себя, поведал: — Плановал: выйду на пенсию, на таежной речке избу срублю. Чем железо порезать иль сварить — все припас. В жарищу чтоб не париться, печку газом топить. И пошло прахом. Ты накаркала… Спалить тебя, вгорячах-тось, удумал. Прости уж…

При Садинкине еще произошел однажды такой случай. Глухой ночью, когда спали, собака зарычала и сразу умолкла. Егор, схватив ружье, выбежал во двор и увидел: кум Андреич жался к простеночку. В гневе, думая, что Андреич приставлен шпионить за ним, «герой войны» вытолкал кума за ограду. Вспомнив это да сопоставив с тем, что видела на пожаре, Евланьюшка сообразила:

— Ох, кум, кум! Хапало ненасытное… Поздно я вспоняла: ты все годы пугал нас… Стучал, скребся. Потому Барин и не лаял: знал тебя… ластился… Я б укараулила, я б угостила… Но одно не пойму: зачем пугал?

Кум Андреич заелозил: пускай и запоздалое, шибко даже запоздалое соображенье у бабы, но не глупа. Верно все обсказала. Да не полно. Ответил уклончиво:

— Все законы, законы… Скушно при законах! Дыху мне нету. Развороту…

— Ба-ах, ты вон о чем скучал!

— И об тебе… скучал. Я ить… места не находил, что… кто-то с тобой там. — При этих словах расквашенная, пухлая верхняя губа кума Андреича задрожала. Обернув подолом рубахи нос, он посморкался длинно, громко — явно тянул время, чтоб совладать с собой. Евланьюшка смотрела на него во все глаза, не веря услышанному. А кум Андреич, не спеша, расправил рубаху и сел рядом с Евланьюшкой. Он осмелел, ободрился. Погладил руку ее: — Ах, кума, кума! Ты ж раскинь умом; здря мы враз обездомели? Судьба путает нас в узел. Ты ить не знаешь, а я те тюфельки, какие Нюрка вышвырнула, шибко берег: память. Когда Алешка помер, совсем к тебе собрался. Да Нюрка, стервь, устрашила: не дойдешь ишшо до милой, как докажу на тебя, вора. Прижала.

— На чужом, кум, любил ты строить. Да не крепко оно, чужое. Вот и взялось дымом-полымем. — Руку Евланьюшка не убрала. Всю жизнь она любила, чтоб ее гладили.

Андреич на попреки ответил попреком:

— Ты-тось по-иному жила? Че говоришь? Ты вор посильней. Ого-го! Счастье крала. Да строилась. Иль не так? Не криви губы-тось. Так! Но и твоя постройка на краденом счастье тож не прочна.

Вот тут уж Евланьюшка руку убрала и вспыхнула:

— Ой, кум! Говори, да не заговаривайся. Не меня милиция ищет, тебя. И судить обо мне — не дошел ты до того.

— Твоя правда. За тобой седни не гонются. Но милиция, заметь, потому и не гонится, что уж шибко ранг твоего воровства высокий. Ох, высокий! Божий ранг. А? Он, создатель, и найдет тебя. Приспеет час. Понял я: каждому грешку — свой час. Седни мой, завтрова — дожидайся! — твой приплюхает. Да не белей, — кум Андреич вновь погладил ее руку, — я теперича пришел не пужать. Вот ежли в узел-то, как судьба подсказывает, завяжемся, мы избегни страшный час. Деньги у тебя имеются. Одень кума Андреича, штоб на человека походил. И поедем. В Якутию.

Он сжал ее руку так, что Евланьюшка вскрикнула.

— В костюм одеть с искрой? Ба-ах! Да как был ты дурак, так и остался дураком. В дорогом наряде собрался бежать от Советской власти? Да знаешь ли ты, рассудительный, что Советская-то власть не спит, не дремлет. И жить мне с тобой — никакого интереса нету. Ты воровал, а я узловать? Крот ты земляной. Тебе б нору, да подлинней, да потемней. Ни удали в тебе, ни стати. А я света хочу. Я в норе-то уж насиделась, отбыла свое. Веселья хочу: ты сыграй-ка мне, спой. Короста зудливая…