Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Вот… я уже гонца встретил.

Евланьюшка забыла о дождике, о мокром платье.

— Рафаэль, — сказала она так, словно пожаловалась. Плохо ей! Невыносимо. И это не высказать. Обняла его, робко ткнулась губами в смуглую колючую щеку. — Рафаэль… Не оставляй нас! Возьми…

— Баба Уля очень плакала, а папа сердился и не успел записать. Маме она наплакала: есть орлики и есть синички. Мама — синичка… Ты не знал, дядя Форель?

Евланьюшка, склонившись, осыпала сына поцелуями:

— Семушка, звоночек, проси своего дядю Фореля, чтоб взял нас… Проси, миленький…

Неторопливо теребя бородку, пушистую, редкую, подошел Григорий. Поздоровался сдержанно, всем своим видом показывая, что его ничуть не трогают ни мольба жены, унизительная, казалось, до неприличия, ни вся эта ужасная погоня… Он просто так тут. По необходимости. А в глазах, еще не научившихся таить мысли, фальшивить, читалось: позор!.. И ребенка унижает, и его… Ребенок еще не понимает. А как ему быть? Что же делать?..

Над Евланьюшкой словно новая дождевая туча повисла — так поскучнела при появлении мужа. Если б его не стало! Нет, не умер, не погиб. Это слишком! И хлопотно. А вот не стало, и все. Запоздало осуждая себя, она с нескрываемой неприязнью посмотрела на мужа: «Да как я полюбила такого? Лицо-то, бородка — сама глупость».

Лицо у Григория еще по-детски пухлое, чистое. Все огорчения, радости, все то, что именуют самостоятельностью, разумностью, мужской трезвостью, которые оттачивают, формируют лицо, ставя свои метки, свои черточки, — слишком долго плутали где-то и только подступались к нему. Но, право, его лицо никого, кроме Евланьюшки, не отталкивало.

— Мы поедем, мама. Мы поедем! — прыгая, кричал Семушка. — Дядя Форель, покажи, куда входить?

— Ох, Симониз! Если бы не ты, я их не взял бы в Сибирь, — сказал Рафаэль Хазаров. И озабоченно: — Вагоны забиты. Да ничего, попытаемся! Ты что, Гриша, приуныл? Выше голову. Гитару-то взяли? Дорога длинная, — он овладел собой и держался уверенно. На смуглом лице светились большие черные глаза и добрая улыбка.

Григорий промолчал. За него ответила Евланьюшка:

— Мы так спешили… Не до гитары. Но я спою просто, без всякой музыки…

— Ну, если так, едем! — Хазаров показал на вагон.

Прозвенел колокол, извещая пассажиров, что поезд отправляется. Друзья торопливо поднялись в тамбур. Семушку привлек красный ручной тормоз. Как-то он крутится? Попытал: хорошо крутится. Пощелкивает. Хотел и в обратную сторону испробовать, да отец удержал:

— Нельзя баловаться!

Решили посмотреть на Тулу. Евланьюшка встала чуть позади Хазарова. Ей казалось, что Рафаэль с молчаливой грустью смотрит на мелькавшие дома, деревья. Окликни его, тронь — эту грусть сменит улыбка. Сильная улыбка у Хазарова. Что только не прячется за нею! Боль, разочарование, раздражение, слабость, даже неприязнь. Есть ли человек, который бы вывел Хазарова из себя? Чтоб он накричал, чтоб…

«Не прячься за улыбку, Хазаров, — подумала Евланьюшка. — Что тебя гонит в Сибирь? С такого высокого поста — на стройку…» В душе происходило что-то непонятное. То вкрадывалось огорчение, то бодрящим ветерком врывалась радость: а ведь взял с собой!.. Взя-а-ал… Раньше в Сибирь ссылали непокорных. Теперь… Конечно, теперь все изменилось. Непокорные стали хозяевами. И… заманчиво побывать там, разбудить этот край. Тетя Уля… Как она причитала? «Много соколов в голубом шатре. Есть и орлики, есть орлы. Ты ж синичка. Ты ж воробышек. По твоим ли крылам их большой полет?»

Евланьюшка поглядела на Хазарова. Без Хазарова… Да разве решилась бы она поехать без него? Но она совсем не слабая синичка. Сил в ней довольно, даже с избытком!

— Рафаэль, — позвала Евланьюшка. И посмотрела на мужа, умоляя уйти, оставить их вдвоем. — Рафаэль, я не могла поступить иначе. Без тебя мне сразу опостылели речи. И работники КИМа стали чужими, неинтересными. Я поняла: у вас я черпаю силу, — она вдруг перешла на «вы». — Даже больше… Я не смогла бы жить, не будь вас…

Григорий не ушел. Хазаров улыбнулся:

— Это признание в любви?.. Гриша, ты слышишь, о чем жена говорит?

Муж отозвался с горькой иронией:

— Эко диво! Она давно по тебе сохнет. Когда поехал в Германию, до Смоленска гналась: только б помахать Рафу ручкой. Потом каждый день надоедала: а реакция — это опасно?

— Григорий! — воскликнула Евланьюшка.

— …Я объяснял ей: смотря для кого. Для Хазарова — очень опасно. В самом пекле. Штурмовые группы Гитлера… Договорить она не давала. Хваталась за голову: «Дался ему этот интернационал! Пусть сами борются с фашистами». Она готова, Раф, посадить тебя в передний угол и молиться денно и нощно.

Ух! Евланьюшка съела бы мужа глазами. Болтает, как бабка! Молиться денно и нощно… Из ревности все, Конечно из ревности! Он просто… мстит ей! Евланьюшка провела ладонями по щекам — они пылали огнем.

— Не преувеличивай, Григорий. И… хватит об этом. — Хазаров открыл дверь в вагон. — Прошу вас, друзья. Симониз, ты оставь это красивое колесо, а то нам, пожалуй, накостыляют по шее.

Когда рассаживались в купе, Хазаров глянул на примолкшую Евланьюшку и сказал что-то по-немецки. Вернее, слова сами собой вырвались. По чувству, с каким они были произнесены, Евланьюшка догадалась, что это слова о любви. Он любит ее! Но скрывает.

— Что ты сказал? — спросила она нежно.

— Ну уж… так сразу вам все и выкладывай! — рассмеялся Рафаэль. — А впрочем… так, пустячок. Сказал: привел я двух «зайцев» и маленького зайчишку по имени Семушка.

Она не приняла всерьез его слова. И не унялась:

— Мне все-таки хочется знать: что ты сказал? — Ее растерянности как не бывало.

— Вот что, мамочка, слушай: опять ты со мной, чем я заслужил… А что заслужил, дядя Форель?

— Ох ты, плутишка! Выдал им дядю Фореля? Не стану больше учить. Кончено! — и, стараясь оправдаться, сказал: — Я прочел стихи Гете. Григорий, наверно, их знает: «Опять со мной! Со мной! О боги! Чем заслужил я рай земной?» Нет, я очень доволен, друзья, что вы едете со мной в Сибирь. Билеты мы возьмем. Дорогой многие сходят. А сейчас отметим это важное событие. И ты, Ева, споешь.

Семушка обиженно канючил:

— Дядя Форель… Вы послушайте, дядя Форель… Простите меня. Я им больше ничего, ничего не скажу. Вот честное слово!

— Ну ладно. Но тебе теперь придется доказать это.

Два человека в купе отвлекали внимание Евланьюшки. Хотя… Семушкой можно пренебречь. Егозливый, конечно, но… Семушка не в счет. А девица… Как же она закатилась сюда? Не успело поспеть яблочко, а уже… поведение! Вроде б в окно смотрит. Никто-то ее не интересует. Даже Хазаров. Не мигая смотрит. Да все для виду. В окно-то ничего не видно: заполоскало его, мутное, грязное. Зато мужики, как один, отражаются в нем, что в зеркале. И Хазаров тоже.