Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

К этому моменту Семушка почти со всеми и со всем ознакомился в купе: погладил на разрисованной бутылке белого коня, поцарапал — нет, не сдирается этикетка; осмотрел на девушке наряд да совсем нечаянно развязал бант и, пока ахали, как в щель, втиснулся между красными командирами. Осмотрел значки, ощупал ножны шашек. И вот оказался возле француза.

— Дядя, — спросил он серьезно, — а что у вас на пальцах?

— Пэрстни, — ответил француз.

— А для чего? Вы разве женщина?

Хазаров засмеялся, обнял мальчишку, шепнув: «Нельзя так огорчать взрослого дядю». Евланьюшка, глядя на них, улыбнулась. Она почувствовала: на душе легко, хорошо. Рафаэль рад им. И ей, и Семушке. Значит, любит! И она споет ему. Одному ему. Только вот… что же Гриша? Опустил крылышки?..

Пыжов вяло вертел в руках бутылку: такая в нее пробка засажена! Отец, бывало, вышибал их ловко. Хлоп ладонью по донышку — и лови, Гришка! Мастери поплавок к уде. Как тогда хотелось посидеть средь мужиков, так же вот обсуждавших германскую проблему. Взять щепотку самосаду, рубленного в корытце, шибающего в нос, да, похваливая крепость, пока предполагаемую, свернуть «козью ножку». Курить и, на равных, говорить медленно, с остановками. Вроде пить ледяную воду.

Сейчас ничего не хотелось.

— Ты тоже в нейтралы записался, Григорий? — Хазаров взял у него бутылку. — Нам нейтралами быть никак нельзя: задушат. Между нами и фашизмом уже идет, Гриша, война. Пока экономическая. В прошлом году фашисты имели двадцать миллионов тонн стали. Без малого. С таким настроеньем, мой хмурый друг, мы не сможем выполнить задачи партии: завершить строительство завода-гиганта в Святогорске! Или тебя пугает Сибирь?

Григорий помял бородку: какой он нейтрал? Никто он пока. А Сибирь… Что ему Сибирь? Пишут: холодный, дикий край. Пишут: воздух гудит от комаров, разного гнуса. Так ведь и комарье приходилось кормить, и мерзнуть — тоже. Страшит другое… Чьи это слова: дайте мне точку опоры — и я переверну Землю? Где ж его, Григория, точка опоры? Чтоб сразу такую вот силу почувствовать…

Его молчание Хазаров расценил по-своему:

— Я ведь, если признаться, тоже боюсь. Встретил вас — забылся на миг. Но чувствую — щемит под ложечкой. Партия направила на самый ответственный участок, а справлюсь? Изберут меня строители секретарем парткома?

Пыжов глянул на него с недоверием. Даже вроде б усмехнулся снисходительно: Хазаров-то боится? Пустое. Кто этому поверит? Разве Семушка? Так и тот…

Рафаэль достал из кармана складень — богатый, со многими приспособленьями. Из Германии, наверно, привез. Там мастаки на такие поделки. Не торопясь, штопором вынул пробку и, ставя бутылку на столик, проговорил:

— Разливай, будь хозяином. Как сложится дело на стройке, увидим. Но одного хочу — не вешать голову. Стихи, песни — пусть они сопутствуют нам в работе.

Нетерпеливая, жаждущая всеобщего внимания, похвалы, Евланьюшка с осуждением слушала слова Хазарова: зачем уговаривает мужа? Не до стройки ему, не до фашистов. О юбке думает. Как бы удержаться за юбку. И тебе, Раф, не до песен, стихов. Политика, дела у тебя на уме. Но да посмотрим. Тетя Уля говорила: «Прелесть моя Евланьюшка, у мужа все можно изменить. Даже размер обуви». Сама Евланьюшка была от политики дальше, чем французский спец по монтажу турбин.

Ей хотелось, чтоб дорога тянулась вечно. Пусть мелькают вёрсты, пусть все мелькает, а он, Рафаэль, — всегда рядом. Некуда ему бежать. Разве что купить газету? Играет ли в преферанс, читает ли, балуется ли с Семушкой — одинаково приятно Евланьюшке смотреть на него. Иной раз затревожится во сне: да полно, никуда она не едет, нет рядом Хазарова. Проснется в поту, вскинет голову и глядит миг, другой, настороженная. А потом улыбается затаенно: здесь он. Спит Хазаров. Странно спит: вниз лицом и голову кутает простыней. Много дум, и, конечно, не так-то просто заснуть. Да сам виноват. Разве любовь не дает полного счастья? Зачем еще изводиться чем-то?..

На одной из станций галантный француз купил букетик нежных гвоздик. Вручая, поцеловал:

— Вам, мадам. За… Как это? Великолепные песни.

После ей дарили цветы почти на каждой станции. Не только Григорий, но и мужчины из соседних купе. Язвили добродушно, передразнивая француза:

— Вам, мадам. За как это…

Но версты бежали неумолимо. И вот Хазаров сказал:

— Наш краевой центр.

Хотя стояла глубокая ночь, никто, кроме спеца, не спал. Пошли провожать красных командиров, прибывших сюда по назначению. Не чувствовалось никакой Сибири: душная теплая ночь, может, чуть повыше взняты звезды, такой же асфальт, родная речь, множество людей, огни, гудки паровозов… Мужчины говорили о вокзале. Мужчины о пустяках могут говорить часами. Кто-то, вроде бы носильщик, все повторял:

— А я утверждаю: это лучший вокзал в Союзе!

Потом спели какую-то глупую, но забавную песню, потом смеялись над Семушкой, который не мог произнести скороговорку: «Бык тупогуб, у быка губа тупа». Евланьюшка отважилась помочь, но тоже смешалась:

— Бык тугобуб…

И вдруг, глядя на красных командиров, спохватилась:

— Кто вас обобрал?

Ни звездочек на фуражках, ни знаков отличия на петлицах — ничего не было.

— Это француз, — с достоинством подал голос Семушка. И поглубже запустил руки в карманы. — Сами же говорили: импералист, все грабает.

— Что ж, обыщем. За вредительство придется арестовать, — сдерживая улыбку, произнес один из красных командиров. Семушка, присмирев, глянул на него с сомнением: взаправду, что ль, арестуют? Не поняв, обратил взор к дяде Форелю. Но тот, не замечая его затруднения, сказал серьезно:

— Наверно, и судить придется: покушение на честь офицера. Или за такое хулиганское дело не судят?

— Хо! — воскликнул Семушка удивленно. Вынул руки и вскинул их над головой. — Вы гляньте! — в кулачках его были зажаты трофеи — значки, звездочки. Их острые уголки и лапки виднелись между пальцами. — Да француз-то не дурак: испугался, что пулю дадут, и значки-то мне подсунул. Вот они, берите!

— Верно, — удивился дядя Форель. Посмотрев на значки, звездочки, поразились нечестным поступком спеца и другие взрослые. Семушка торжественно вернул все офицерам, еще раз обругав француза.

Самые лучшие слова на прощанье красные командиры сказали Евланьюшке:

— Честное слово, не хочется расставаться. Полюбились ваши песни, Ева. И сами вы. Длинная дорога оказалась короткой. Но, если позволите, наш маленький совет: вам бы не строить, а петь следовало. Подумайте: скольких людей лишаете радости!

Она была счастлива. А счастливые советов не принимают.

В Святогорск поезд пришел утром. Хазаров надел гимнастерку, брюки галифе. И походил скорее на военного, чем на партийного работника. Две складки, раньше неприметные, сейчас резко очерчивали рот, придавая лицу особую сосредоточенность. И взгляд стал строже.