Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Он одним из первых соскочил с подножки:

— Принимай нас, великая стройка!

Непоседливый Семушка, пробившись сквозь толпу, с криком: «А я вот он… Лови, дядя Форель!» — сиганул прямо из тамбура на шею Хазарову. Тот едва удержал его.

— Разве полагается прыгать так на командира? — отчитал он незлобиво.

А Семушка, намучившись за дорогу, верещал от радости:

— Ой, приехали! Покружи, покружи меня, дядя Форель. Хоть немножечко.

Хазарову послышалось, что его позвали. Нежно, влюбленно. Он машинально обернулся — в дверях тамбура стояла Евланьюшка. Легкий утренний ветер задувал со стороны, чуть шевеля ее черные волосы, газовый сиреневый шарфик, повязанный на высокой шее, подол длинного платья. Она смотрела тем ласково-рассеянным, довольным взглядом, каким обычно смотрят матери на свое дитя и на мужа-отца, души не чаящих друг в друге.

Рафаэль опустил Семушку и подал ей руку. Евланьюшка какой-то миг не замечала ее, а потом вздрогнула, будто проснулась внезапно. Смутилась от этого, но, быстро поборов неловкость, воспользовалась его помощью и сошла с поезда.

— Это и есть Святогорск? — спросила она, беспокойно оглядываясь. — Где же город?

Влево от красного неоштукатуренного вокзальчика тянулись низкие бараки. Черные квадратики огородов окружали их. Кричала баба, стоя на крыльце:

— Ванька-а… Иван, да куды ж ты пропа-ал?

— Пропал, пропал… Ослепла? Тута я, потонул, — сердито отозвался парень. Он сидел на телеге, увязшей по ступицы в грязи, драл плетью коня и понукал: — Но ж! Но-о, пошел!

Рядом строился барак.

— Мужики-и, да помогли б, что ля-а! — кричала баба.

Солнце, бьющее в глаза, слепило ее. Она не видела ни отозвавшегося парня, ни мужиков, стучавших топорами на крыше барака.

— Нам несподручно… С крыши-то.

Завернув подол, баба пошлепала по грязи. Мужики, бросив работу, хохотали.

Евланьюшка испугалась: здесь жить придется? Или в том таборе?..

Ниже бараков, на пологом склоне сопки, раскинулось становище. Будто кочевое племя сделало привал. Подняты оглобли и дышла повозок, рыдванов, телег, фургонов, легких ходков. Кто натянул полог, кто сшитое лоскутьё — и вот тебе палатка. Пестрит лагерь. Горят костры, дымятся наспех складенные печки. И запахи щепы, утренней свежести, борща, дыма, ухи — все перемешалось тут.

Евланьюшка посмотрела на Хазарова: как же он? И удивилась: для него вроде не было тут ни бараков, ни грязи, ни табора. Впился в даль. А что там? Красиво, конечно. Можно даже на картинку срисовать. Миленькая картинка б получилась. Котловина. Верблюжьи горбы далеких гор. Озерки, речушки, березовые и… какие еще там?.. лесочки. Возле рыжего скоса гор — большая речка. Спокойная, полная достоинства, силы. Справа из воды поднялась отвесная скала. Ее гребень, точно корона, венчала каменная крепость. В лучах утреннего солнца ослепительно блестели золотые маковки церкви.

— Фу-ты! И тут кремль! — воскликнул Семушка. — Папка! Ты глянь, глянь же туда! — обернулся, а отца-то нет рядом. Да где он? Семушка бросился к вагону, из которого еще выходили люди с чемоданами, ящиками, кошелями, сумками. У кого-то из корзины вырвался беленький шустрый петушок. Под сдержанный смех людей, пригнувшись, побежал по хрустящей галечной насыпи. Семушка, глядя на вагон, на петушка, взывал: — Ой, папка! Да поторопись же. Тут такое…

На всю привокзальную площадь шумели зазывалы из отделов кадров:

— Кто по монтажной части хочет? Подходи сюда!

— Каменщики! Каменщики! Записываю каменщиков.

Между Хазаровым и Евланьюшкой встал кряжистый мужик в длинной холщовой рубахе, подпоясанной плетеным пояском. Борода во всю грудь. Волосы подстрижены кружком. За ним, дыша в затылок, выстроились, под стать ему, четыре парня. Сыновья. Двое из них держали за ручки окованный сундук.

Отец ковырнул носком пахнущего дегтем сапога землю, пнул белую щепку с зеленой корой и пробурчал:

— Осина. На день строят…

Хазаров подал голос:

— Бараки, конечно, дело временное.

— Строишь временно — строй надолго. Даже балаган. Гроза может приключиться. А то холера какая, — отмел мужик слова Хазарова. Сыновья молчали. Видно, не полагалось говорить, пока отец не потребует. Невежа и бога гневит.

Хазаров и Евланьюшка с любопытством наблюдали за ним. Мужик, озрев все вокруг, не обращаясь ни к кому, молвил:

— По старым временам на энтом-то взгорке не вокзал, Христов храм поставить полагалось: видное место. — И, обернувшись к сыновьям, оживился: — А и будет нам работы! До соленого пота.

— Маляры надобны. Женьшины, подходи. Вам по привычке махать кистью.

— Плотники, столяры! Принимаю и сразу ставлю на довольствие. Жилье — в первую очередь.

— Энто нас кличут, — сказал мужик и пошел. За ним двумя ровными рядками шагали сыновья. Народ расступался, пропуская их вперед.

…Григорий вышел из вагона последним: незачем ему опережать людей. Положил на перрон вещевой мешок Хазарова. Сын, не дав опомниться, потянул вперед:

— Ты глянь, папочка. Тут тоже кремль. Эко, вон он!

— Ох, и верно! А там, видать, стройка?

В северной части котловины, у самого подножья гор, возвышались строительные леса, краны. Высокая кирпичная труба ТЭЦ, пока единственная на всю громадную площадку, лениво окуривала неподвижное облако. Широкой серой лентой, рассекая болотца, речушки, от вокзала к стройке тянулась гравийная гряда.

— Да, старая крепость есть, а новую построим, — думая о своем, но явно не о стенах, не о бойницах — на них он и глянул-то вскользь, без особых эмоций! — проговорил Хазаров.

— А я печенкой чувствую: напишу тут свои лучшие стихи, — воодушевился Григорий. — Бежим-ка, Семушка. Видишь, цветы? — Взяв за руку сына, побежал, крикнув не то Евланьюшке, не то Хазарову: — Мы быстро вернемся.

Миновали склон. С кочки на кочку — прыг, прыг. Горят глаза у обоих: болотина-то как полыхает! Оранжевым огнем. И красотища! Вот они какие, сибирские жарки.

— Семушка, мы с тобой позовем сюда дедушку. Приедет? Тут уж его пчелам раздолье. Ох, сын! Ты упал?

Семушка выскочил на поляну. Она голубее неба. Цветы это или бисер? Склонился Семушка — ему улыбнулись маленькие звездочки, густо нанизанные на стебельки. Не видел он таких. И стал рвать горстями. Отец засмеялся:

— Не жадничай, Семушка. Я нарвал огоньков. А незабудки… мы еще придем. Мы будем приходить каждый вечер: ждать дедушку.

Их позвал Хазаров. Они снова бежали. Евланьюшка уже давно нагляделась на все и думала: «У каждого свое. У одного — построить новую крепость. И ради этого… никого не пожалеет. А себя — тем более. У другого — написать лучшие стихи. А что у меня? Сбудутся ли мои мечты?» — и Евланьюшка с мучительным вздохом глянула на Хазарова.

— Дядя Форель! Я несу тебе цветочки. Они почти красные.