Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Она посидела, пытаясь успокоиться. Да где там! И принялась мерить сапоги. Ох, велики! Сердясь, разорвала свою ночную рубашку, подмотала. Мало! Под руку попались Семушкины брючки — и их изорвала. Все одно — хлябают. Мамочка родная! Навернула и портянки Хазарова. Вздохнула — теперь, кажется, впору. Оставалась лишь куртка. Когда Евланьюшка надела и куртку, с лица ее уже градом катился пот. Хватаясь за щеки, пылавшие огнем, она долго ходила по коридору, топая, как солдат.

— Григорий, вставай. Ты не узнаешь жену. Очень ей идет рабочая одежда, — рядом, а главное, неожиданно прозвучал голос Хазарова.

Евланьюшка замерла на месте: подглядывал?!

— Ты… не больна? Что с тобой? Лица нет, — встревожился Хазаров. — Переживаешь? Смущает одежда?

— Ой, что ты, Рафаэль! Я с радостью… Я… Сказал же ты: нужны верные помощники. Разве в Москве я надела бы это? Ой, не смотри так! Я, правда, с радостью. Сапоги, брюки…

Она замолчала. Хазаров, видно было, чует ее фальшь. Да что фальшь! Все лицемерие, наспех сдобренное напускной душевностью, ложный порыв. «Я пропала! Господи, да помоги мне! Как он глядит-то!.. Это не Гриша, которого можно водить за нос. Господи, ну что же? Вот, гаснет нежность… В глазах-то, на лице — досада, разочарованье… Ну, кто мне поможет? Глупая я, невезучая-а-а… Не полиняла б и в этой одежде…»

— Ты мне не веришь? — вскричала Евланьюшка с отчаянием. — Честное слово, я с радостью. Комсоргом? Да хоть в пекло! Рафаэль…

Он молчал. Это молчание, явное его отчуждение, очень обидели ее. Евланьюшка сорвалась с места. Протопав тяжелыми сапогами по комнате, бухнулась на диван и разревелась. Но даже в эту горькую минуту ей мучительно хотелось, чтобы Рафаэль присел рядом, утешил, рассеял сомненья. И сам, однако, хорош. Оскорбил недоверьем. А за что? Улыбнулась против воли. «Я слабая, могу и сомневаться, и страх держать… А ты… У Гитлера был…»

Из спальни вышел Григорий. Мстя за вчерашнее, уколол в самое сердечко:

— Ты еще можешь плакать?! Мне думалось, прелесть моя Евланьюшка совсем закаменела, — и с глупой усмешечкой обратился к Хазарову: — Доброе утро, Раф! Не подскажешь, что с ней? Открыла новый способ умываться?

— Не язви! — обрезал Хазаров. — Лучше помоги найти портянки. Вчера на сапоги клал… И помощник мой спит.

— Уже не-е, дядя Форель, — вырос в дверях Семушка. Потер заспанные глаза. — Где же мои штанишки? — Видя, что мать плачет, прошлепал к ней босыми ногами. Забинтованной ладошкой погладил жалостливо по корявому кирзовому голенищу: — Мамочка, в твоих сапогах гвоздики? Тебе больно?

А он все ни слова. От одного этого заревешь. Жесток он к ней, Рафаэль Хазаров. Не склонится, не потреплет по плечу: «Перестань, Ева. Довольно!» Да где же он видел правильную, без сладких соблазнов, без лукавинки, прямодушную, незатворную девку? Нечто в Германии? Так и выписывал бы оттуда… Не бил глаза…

Тяжелая, переживчивая ночь, а день — и того тошней. Смерть принять проще, чем видеть, как на твоих глазах вянет любовь. Такую же печаль испытала она, бессильная, когда Рафаэль вернулся из дальней своей командировки. Он вбежал прямо с дороги. С букетом красных маков. В окружении друзей, тоже бывших с ним в чужеземье.

— Ева! Вот как ты изменилась! — сказал он. И радости же было на его смуглом, взволнованном лице! Она онемела. А он тянул ей букет и все просил: — Бери, Ева, бери, — Потом, не дождавшись, когда она примет цветы, позвал: — Ульяна Митрофановна, вазу бы!

Товарищи зашумели: «Раф, ты ближе к делу. К повестке дня. Мы начинаем оккупировать стратегические объекты: стол, стулья… и кухню!»

— Ева… в общем, кончились наши муки. Я обещаю тебе, что…

— И это наш Хазаров! Уникальный случай: молодой оратор совершенно потерял дар речи…

— Все потому, что потерял голову. «Люблю», — говори. «Прошу руки», — говори ей немедленно.

Рафаэль улыбнулся смущенно:

— Да, люблю, Ева. И прошу руки.

Из кухни, шаркая босовиками, выплыла с Семушкой тетя Уля.

— Кто-о это нас зовет? Кто-о это любит нашу мамочку? — тоже замерла, увидев Хазарова: — Ба-ах, Рафаэль Иванович! Вы ничегошеньки не знали? А Евушка не свободна.

Рафаэль глянул на тетю Улю, точно она что-то перепутала. Нет, все верно. У Евы уже ребенок! Вот он, пухлый, большеглазый, как мать, сосет пряник.

— Простите, — тихо, потерянно сказал Рафаэль. — Я даже мысли не допускал, что Ева может выйти… за другого.

И посмотрел на букет цветов, как на веник. Положил на табуретку — первое, что оказалось поблизости. Повернуться бы и уйти, а он, убитый ошеломляющей картиной, еще какой-то миг потоптался на месте: все-таки не верилось, что она замужем.

Когда хлопнула дверь, тетя Уля опомнилась:

— Ох, прелесть моя, какое огорченье! Мы, кажися, пролетели: усомнились в верности. А с Гришкой-то ужель сравнишь его? С полетом человек!

Евланьюшку как подкосило. Рухнула, где стояла. Забилась, крича бессвязные слова:

— Уходи!.. Молчи!.. Я виновата!.. Умру!..

Тетя Уля, измучившись, отправила племянницу в больницу. Там, в нервном отделении, около месяца приводили ее в чувство. А Гриша путешествовал с агитбригадой по Средней Азии. Читал туркменам да узбекам стишки. Глядел, как роют каналы. Вот она, его глупость! И тете Уле, почерневшей от горя, ничего не оставалось, как обратиться к Хазарову:

— Пособи уж, голубчик Рафаэль Иванович. Я уж, горемычная, без рук, без ног осталась. Мозг мылом взялся. Да глаза ест и ест. Выедает глаза. Ай, беда же! Беда черная. От рожденья душит, треклятая.

Хазаров договаривался с докторами. Хазаров доставал дефицитные лекарства. Хазаров чувствовал себя виноватым. Ведь не писал же писем! И то, что нельзя было, — разве отговорка? Нагрянул как снег на голову. Евланьюшка принимала его хлопоты, милостливо прощала и привязывалась к нему еще больше…

Они поехали на собрание на той же черной «эмке». Знать, закрепили ее за секретарем парткома. Хазаров, сидя впереди, разговаривал с шофером. И о чем! Как она, Евланьюшка, обошлась с начальником ЖКО. Каждое слово приправлено этакой легкой иронией. Потешку нашли! А ей-то, сидящей тут же, в машине, каково? Лишь набитая дура не поймет, что кроется за этой иронией…

На курсах у них читал лекции благообразненький старичок. Холеный. Дедушкой его дразнили. Так он совсем не мог обходиться без иронии. Скажет: «Ну-с, пролетарочки». А за этим целая речь слышится: «Культурными людьми стать захотели? Из прачечной да в залу? Сомневаюсь… Сомневаюсь в успехе?» Рассказывал интересно. Разохотившись, однажды читал даже, прямо на греческом, «Илиаду». Но сдавать зачеты ему было невыносимо трудно. Ты говоришь, а он, откинувшись на спинку стула, глядит насмешливо, как цыган на вошь: ну, ползи, ползи… А вот тут я тебя — к ногтю! Чуть замешкаешься, запоздаешь на занятие, он ласковенько спросит: н-ну-с, отколе, умная, бредешь ты, голова? Если взять во внимание, что с этими словами в басне обращается лиса к ослу, то… другой, обратной стороной ласка повертывается. И по сердцу — хлоп да хлоп!