Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Так вот она, ирония-то, обкатывает человека. Знает Евланьюшка…

— И взмолился начальник ЖКО: ради Христа увези ты из дома отдыха радиоприемник. Скажи там: на ремонт. Пусть она не имеет на меня сердца, — рассказывал шофер.

«Болтун! Язык бы тебе вырвать, — гневалась Евланьюшка. — Да погоди. Это еще успеется».

— Пока у нас собрание, увези-ка приемник обратно: отремонтировали, — сказал Хазаров шоферу, когда они доехали до строящегося мартена. — И, если попутно, возьми, пожалуйста, счет в ЖКО: что стоит вся моя расчудесная обстановка?

Пристыженная Евланьюшка выбралась из машины с таким видом, будто ее привезли сюда на показательный суд. Стараясь не встретиться взглядом с Хазаровым, принялась рассматривать стройку. Боже, какой хаос! Яма на яме. А земли, глины — горы. Да как же тут ходят? Крылья бы заиметь, что ли? В ямах — заборы и заборы. Зачем? Похоже, слепые строили: в два ряда тянутся да красивой, гладкой-то стороной вовнутрь. А снаружи — подпорки, заплатки, гвозди, так что глядеть тошно.

Рядом за столами, сколоченными из мало-мальски поструганных досок, уже собрались комсомольцы. Доносился шум, гам, смех. Ее ждут? Одеты все одинаково — в серую спецовку. Правда, у многих и куртки, и брюки выгорели, истрепались, у других же, новеньких, как она, виднелись еще стрелки-полосы.

От столов отделилась молодая женщина. Одна-разъединственная в костюме. Почему-то ей никто не скажет: надень спецовку! Ловко, легко перепрыгнув канаву, она подошла к Хазарову. Назвалась начальником «Строймартена». Баба-то!

— А я вас знаю, — обрадовался Рафаэль. — Учились в Москве в комвузе? Комсоргом факультета были? Да меня-то не пытайтесь вспомнить: не удастся.

— Так думаете? А я, что ни говорите, вспомнила: вы читали нам лекцию о международном молодежном движении. И я представляла вас нашей аудитории.

Евланьюшке знакомая Рафаэля не пришлась по душе. Не потому, что он улыбался ей. Это вообще ужасно! Три года — или больше? — держал ее в памяти. Подумать только! А к лицу ли секретарю парткома улыбаться? Понятно: не о Еве, вот о ком думал. А у знакомой — обратил ли вниманье? — редкие зубы. Депутатский значок нацепила… Однако зубы-то все одно редкие. Не спрячешь. Комвузовка!

— Что тут за столы у вас?

— Пищеблок, Рафаэль Иванович. Столовых на стройке нет. Фабрика-кухня готовит пищу, потом ее развозят в термосах по объектам.

— А в дождь? А зимой как?

— Что-нибудь придумают, Рафаэль Иванович.

«Рафаэль Иванович, Рафаэль Иванович!.. Я-то зачем здесь? На собранье приехали или… На ваше свиданье? Забыли? Не нужна? Так не очень-то и я нуждаюсь. Уйду. Или… погляжу, как он рассыпается».

— Вы не ждите чьей-то милости. Сами думайте. Взвесьте свои возможности и входите с предложением в партком, На мой взгляд, не годится такая система питания.

И наконец вспомнил о Евланьюшке. Слава богу!

— А это, знакомьтесь, будущий ваш боевой помощник. Ева… Ева Архиповна Пыжова.

Комвузовка тиснула ее руку. Силы, как у мужика. Евланьюшка даже сморщилась. «Эх, Раф, Раф! Попадешься ей — захрустят твои косточки. Чурка она — не баба».

Да, в Москве все происходило иначе. Хазаров не был теперь тем ошеломленным кавалером, у которого от обиды и горя дрожали губы, голос. Поменялись они ролями, и у нее самой от обиды и горя дрожало и плакало сердце.

«Я хочу умереть на его глазах. Если смерть страшнее волка — пусть придет за мной. Я не охну. Я не вскрикну. Только в этот миг улыбнися, друг. Да скажи, скупец: я люблю тебя. Если смерть страшнее змея — пусть ползет за мной. Не содрогнуся я от омерзения. А скажу-то ей: моя милая, моя добрая! Обвивай меня, держи крепёхонько: улететь к нему могу я прямехонько… Пусть и волк бежит, пусть и змей ползет. И на части меня разтерзаю-у-ут… Не сорвуся я быстрой ласточкой. Так, как я люблю, не сполюбит он, мой суровый друг…»

Хазаров говорил о ней комсомольцам:

— Партком, товарищи, рекомендует вам… Но — сразу предупреждаю — не надолго. Самое большее на год-полтора. За это время мы отстроим здесь Дворец культуры. У нас будут свои ансамбли. А Ева Пыжова — одаренная певица. Так что мы надеемся, что у вас, в «Строймартене», комсомол под ее руководством создаст первый самодеятельный рабочий ансамбль.

— А как бы попытать… ее пенье.

Евланьюшка увидела: крикнул один из сыновей того могучего мужика, которого они встретили на вокзале в день приезда. Да и сам он тут! Точно украинский гетман, сидит, вскинув голову. Сыну, чтоб не встревал в речь, чтоб вел себя благопристойно, послал оплеушку. Встав, поклонился президиуму:

— Покорнейше извиняемся. Оборвали.

— А что, отец? Предложение дельное, — сказал Хазаров. — Если комсомольцы поддержат, я не против. Испытывайте! Но… музыки нет у вас.

— Насчет музыки — не сумлевайтесь, — мужик поднял связку деревянных ложек, белых, некрашеных. — Я вот с сынами вчерась музыку строгал. Играть?

— Играйте! — ответил нестройный хор комсомольцев. И любопытные, колючие глаза уставились на них. Три сына вооружились ложками. Четвертый согнул и сжал в коленях пилу. Сам отец достал из-за голенища длинную дудку. И разом зазвенело, забренчало, задудело:

Евланьюшка подобрала рукава — большая куртка-то, на мужика шита. Вздохнула: что делать? петь ей? А ведь ладно у них получается! Милые, как вы кстати. Тут некоторые… значками депутатскими завлекают. Комвузом! А мы вот сейчас…

— Ну-ка, давай, дочка. С изначала, с изюмом! — ободрил ее мужик. Евланьюшка взмахнула рукой. Сапог тяжелый, топнула, припечатала его, будто век ходила в сапогах. И лихо, под стать музыке, завела:

Поначалу душу ее еще жгла, мутила ревность. В который раз обозвала мысленно начальницу «Строймартена» редкозубой, комвузовкой. Отвернулась: и глядеть, мол, не хочу на тебя! Но незаметно, без усилий, исчезло, улетучилось все: длинные грубые столы, замерший люд, взбугренная земля, непонятная городьба, душевное необъятное горе ее. Она поднялась над всем этим. В забытьи со страстью рванула свою куртку:

Оглушительно, как в театре, хлопали. А она, склонив голову, замерла на месте.

— Дозволь, дочка, поцелую. Этаки приезжают всего-навсего показаться, а ты с нами робить думаешь. — Евланьюшка утонула в могучих руках растроганного бородача. — Ежлив бы еще вдвоем спеть? Разъединственную, мою… Уважь старика. Про куманька.

Евланьюшка робко подняла глаза на Хазарова: а как он? равнодушен? Рафаэль, перехватив ее взгляд, кивнул и похлопал — превосходно, мол, Ева! Лицо ее повеселело. Не все потеряно! Что ж, петь еще? Просят? Да хоть целый день. Не все потеряно! Она отступила от своего бородача, Протянула ему руки: