Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

— Комсоргом?! Да я ж…

— Сможешь. Тебе, Ева, обязательно — непременно даже! — стоит повариться в рабочем котле. С трудовой молодежью…

— Не пойму, — растерялась Евланьюшка, — зачем мне вариться? В сказках в котел-то горящий бросались.

— У нас тоже, как в сказке, произойдет: бросишься в котел такой, какая сейчас, а выйдешь… Душа твоя станет красивой!

— Чудной ты, Рафаэль! Душа-то, как и лицо: если красивое, стало быть, красивая, если корявое, значит, уж корявая.

— Не скажи! За смазливое, привлекательное личико негодная душа-то и прячется: меньше вниманья обращают.

— Не понимаю! Ничегошеньки. У меня… плохая душа?..

— Не обижайся, Ева. Я ведь добра желаю. Но… в твоей психологии… Понимаешь? Есть что-то…

Из соседней комнаты раздался заспанный голос Григория (как благодарен был ему Рафаэль в эту трудную минуту!):

— Говори, Раф, напрямки: с душком психология! И душок-то буржуйский, заразный. Верно, выветрить бы его. На крепком народе.

Но Евланьюшка, как и утром, в один миг вывела мужа из разговора:

— Ты хоть помолчи! У тебя вообще никакого душка: ни нашего, ни чужого. Ты — пустышка. Мячик! Семушке для забавы…

— Зачем так? — вступился Хазаров.

Она помрачнела. «Он за него? — для Евланьюшки это было неожиданностью. — Я, значит, с душком? Червивая? И, стало быть, порченая? И потому не наша? Чья же? Какого буржуя дочь?»

— Давайте без ссор и раздоров! — сказал Хазаров. — У нас новоселье или нет? Григорий, вставай. Я и тебе нашел работу: газетчиком. Тут, оказывается, издается многотиражка. Боевая, дельная газета. Но где же ванная?

Евланьюшка включила свет в зале. Словно хотела сказать: прежде всего здесь посмотри. И оцени. В углу на резной подставке стоял большой ящик, блестящий лаком, — радиоприемник. На нем паслись белые фарфоровые слоники. Рядом, против окна, возвышался массивный письменный стол с мраморным прибором и высокой лампой-грибком. Два кресла для гостей. Диван, обитый черным дерматином.

— Да вы неплохо обставились! — похвалил Хазаров. — Музыка — кстати. Соскучился по музыке. И впрямь, Ева, где вы все это достали? Мы будто и не на стройке, а в Москве.

— Достали — и ладно, — сказала Евланьюшка, медленно приходя в себя от неприятного разговора. Но все же со страхом поглядывала в сторону смежной комнаты: как бы опять не ляпнул чего Григорий! — Что ты, младший помощник, требуешь отчета от старшего квартирмейстера? Вроде б такое не полагается, а?

Говорят, летняя ночь коротка: заря с зарей сходится. Плюнуть бы на всех говорунов. Для вора да лихоимца мала ночь. А для человека переживчивого — как дороженька, ночь… Изобьешься, измучаешься, а конца и края не увидишь.

Глаза выплакала Евланьюшка: как она наденет спецовку? Кто же на нее глянет тогда, кто порадует? Мастер в Москве, когда заказывала платье, сказал: «Вам лучше подойдет облегающее. У вас…» Да что вспоминать? Она и думать-то не думала о спецовке.

Красивая ущербная луна долго глядела в окно. И, вольная, ушла. На мертво-бледной стене означился большой крест-тень от рамы. Она ведь и знала, что это отсвет, однако ей сделалось так жутко, будто молчаливо-важная луна поставила крест на всей ее жизни.

Покаялась Евланьюшка: «Зачем я, дурочка, вечер скомкала? Повеселились бы — и на душе спокойней. А то как убила радость. Тетя Уля учила: «Ох, Евланьюшка! Близкий дружок твой радуется, а ты вдвойне. Ты, прелесть моя, множь ее, радость-то, да приголубливай. Не жалей душеньки. Не раскрошится она, не рассеется. А близкий еще ближе станет…»

— Не получается по-твоему, милая тетя.

А крест-то растет… Поперечинки его угрожающе дрожат. Он вроде спрута. Он тянется к ней… Что ему надо?..

Семушка закричал во сне: «Папаня, я падаю. Труба-то, труба…» Григорий проснулся, зашептал, похлопывая сына: «Мальчик мой, я тут. Не бойся. Я ж тебя снял с трубы. Ты со мной. Спи». И Семушка успокоился, засопел ровно. А ей самой захотелось взвыть. Такое на душе томленье! «Ох, мамочка! Я одна-одинешенька-а. Да хоть бы цыган сопливый попался-а. Убежала бы, не дрогнула-а. Назло всем…» Встала Евланьюшка. Диван не очень удобен. Сидеть на нем, может, и ничего, а спать… Да будь он пуховым, коль скверно на душе, так разве поможет?..

Подошла к окну. Этот крест не только пугал, он уже убивал ее. Завесить бы окно, но чем? Хазаров спал на балконе. Она увидела — рука его попала меж стальных прутьев решетки и висела плетью. «Ему плохо! — вспыхнула она. — Мы его стесняем. Очень и очень плохо! Я виновата…» Опершись о подоконник, Евланьюшка привстала на цыпочки, чтобы увидеть Хазарова. Он спал, как обычно, уткнувшись лицом в подушку. В черных густых кудрях его жило электричество. Когда Рафаэль расчесывался, оно трещало, словно радовалось. Ей захотелось сесть рядом, коснуться волос и разбудить электричество. Она открыла одну дверь балкона. Взялась за ручку второй, потянула, затаив дыхание. Скрипни дверь — умрет. Опять — не раньше и не позже! — закричал Семушка: «Ой, ой! Мне больно. Я поцарапался…» Евланьюшка, как вориха, отпрянула от двери. Дрожа, утайкой влезла под одеяло. Закусила угол подушки и замычала от боли. Где-то далеко пропели петухи. Но и они скоро успокоились. А ночь все не кончалась. Летняя короткая ночь…

Встала Евланьюшка, когда засинелись окна и в форточку, звеня, полетели орды комаров. Пошла в коридор. Здесь пахло известью и свежей краской. Она включила свет. И в глаза сразу бросился узел, принесенный Хазаровым. Она присела перед этим узлом, но только дотронулась — но рукам, по телу пробежал знобящий, неприятный холодок, будто коснулась жабы.

«Разве не проходят здесь важные совещания, конференции? Не записывают речи? Я могу и в библиотеку… Читают тут книги? Или технической секретаршей. Ах, я червивая! И забываю: мне непременно даже стоит повариться в рабочем котле…»

И Евланьюшка запричитала впервые всерьез: «Люди любимые, что же вы со мной, нежным цветком, делаете? Нежный цветок ставят в хрустальную вазу. Милые, милые, вы же бросаете в лужу-у… Где ваша жалость? Где ваша мудрость? Люди любимые, женщину юную даже тираны в шелка одевали-и. Что же теперь? Рыцари вывелись? Ласка повяла? Сердце заглохло? Милые, милые, плачу я. Убьет меня это…»

Но делать нечего. Скоро проснутся мужчины. И Евланьюшка развязала узел. Серые брюки, сшитые из грубой материи, такая же длинная серая куртка и большие мужские сапоги — вот во что она должна нарядиться. «Он смеется надо мной. Он… — Евланьюшка вспомнила ту курскую модницу, что ехала в поезде. Лучше б она в такой наряд оделась. — Ах, тетя Уля! Погляди ты, погляди же на этот подарок. На сердце мое опускается черная туча — надеваю одежду унылого кучера. Даже в холопьем театре такой маскарад не в почете… Милая тетя! Нет, не заплачу я. Ради любви моей — утаю свое горе!» Подскакивая то на одной ноге, то на другой, Евланьюшка надела брюки. Пуговицы никак не лезли в тугие петли. И она, застегиваясь, поломала ноготь. В Москве, в парикмахерской, делая маникюр, мастер рассыпался соловьем: «Давно я не имел радости украшать такую изящную ручку». Самый видный ноготь испортила Евланьюшка. Что теперь, обрезать их все?..