Анатолий Ябров - Паду к ногам твоим

Матери, боясь новых взрывов, гонялись за детьми: «Вася, Коля, Петя, домой!»

— Ты бы мне одно сказал: видный он мужчина, Сенюшка-то?

— Дура ты! С морды что, квас пить? Лысый он. Рябой. И глазами слаб. Да это совсем ничего не значит.

— Как ничего? Для тебя ничего. А для другого — чего.

— Ты слухай, не перебивай. Хорошее зерно в него Алешка заронил. Я только готовое поливал. И Семен Алексеевич — спасибо ему! — памятлив. При шахте музей создал. Написано там: вот с кого молодым брать пример. И Алешка там. И ордена его. Я тоже есть. В неделю раз возьму и загляну. Не пришлось мне шашкой врагов порубать, а тут вот тож… прославился. Гляжу на себя и радуюсь: ах, какой я молодец! На завтрова намечал пойти… Подежурить меня просили…

Митька-казак замолчал. Рядом положили еще двух мужиков. Один из пожарных, другой — шахтер. Со смены шел, с шурфа. В робе, в каске с тускло светящейся лампочкой. Оба стонали. И при их стонах Митька-казак как-то сразу свернулся, подтянул колени к животу, с придыхом, с нескрываемой уже болью сказал:

— Уходи: помирать стану. Ну же!

Евланьюшка встала, попятилась в страхе: «Да неужто правда? Где ж эти быстрые врачи?»

С горы прибежала дородная жена казака. Заголосила, упав на него:

— Та родный ж мой, Митянька! Та куды ж ты без меня собрался-а-а? Що с тобой такое приключилося-а-а?..

Согнувшись, Евланьюшка пошла прочь, думая: «Ба-ах, башеньки! Как оно, счастье-то человеческое, не прочно. Только сияло, тешило — и нетушки. Сгорело. Порвалося. Лопнуло. Одного, глупая, не пойму: босой прибежал… Кто его, черта старого, в огонь толкал? Добро бы человека, а то ведь курицу спасал. Эх, горюшко горькое! Да я-то как цела осталася, не поранетая-а-а?..»

В привокзальном скверике, под старой сосной, увешанной разноцветным тряпьем, расположились цыгане. Матери, сидя в траве, баюкали грудных детей. Молодые, скучившись, пели. Независимые мужчины, хмельные, сытые, курили в сторонке. Но тоже были заняты песней: одни присвистывали, другие хлопали, третьи подтягивали припев: ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ, ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ!

Люди — и те, что спешили, и те, что не знали, куда деть время, — хоть на миг, но останавливались: любо посмотреть, послушать! Евланьюшка тоже не минула табор. Тяжелый собачий день измотал силы. Ей не терпелось где-нибудь ткнуться и, расслабившись, вздохнуть свободно, разуться, помять, погладить отекшие, гудом гудящие ноги. Но цыгане же поют!..

— Да как вам весело, соловьи вольнаи-и-и! — сказала она, облокотившись на спинку лавки. Сидящие оглядели ее с веселой улыбкой.

«Ай нэ-нэ, нэ-нэ-нэ!» — мягчил и ласкал сердце надрывный, низкий голос хора.

«Душенька-то моя пошто так забилась? Неуж себя тут увидела?» — подумала Евланьюшка. С тех пор как мать бросила ее, связавшись с цыганами, всю свою долгую жизнь, так вот случайно встречаясь с табором — на юге ли, в Сибири ли, в дальней ли дороге, — Евланьюшка обязательно вглядывалась в каждую женщину: не моя ли матушка? Позже, когда годы взяли свое, ее занимало иное: какой бы я стала, возьми с собой матерь?

«А и пела бы я, не зная горюшка-а… Может, и туточки-и-и». Даже пыталась определить себе место в хоре. С ее-то голосом где стоять, как не в середине? Колоколец звончатый на дугу, на видное, возвышенное место определяют.

Но цыганские лица ее поразили. И озадачили: а стариков-то, старух нету в таборе. Ба-ах! Да как же так? Это она пережила цыганский век? Возьми мать с собой, ее бы, Евланьюшки, тоже давно не было. Жестокая мысль! Песня больше не шла на ум, не радовала. Не хотела Евланьюшка иметь дело с цыганами.

— Ой, тетя! — не успела и шага ступить, услышала она голос молоденькой девушки. — Много у тебя горя. Глаза плачут. Дай погадаю. — Цыганка, не ожидая согласья, взяла ее вялую, безучастную руку. — Тебе, тетя, две дороги написаны: одна близкая, другая… Ой, тетя! Позолоти ручку. Другая далекая, далекая…

Евланьюшку эта весть прямо-таки пронзила: «Ба-ах, да Алешеньке моему молдаван тоже про дальнюю дорогу говорил. И помер Алешенька. Скоро помер после того…» Выдернула она свою руку.

— Уйди, девка. Уйди! — и заспешила к вокзалу. Цыганские песни не только не радовали, но уже пугали ее. «Отпевают меня, — говорила она. — Отпевают…»

В здании вокзала горел свет. Правда, тусклый, как в морочную погоду. Пахло здесь крепким застоялым по́том, словно квашеной капустой. И привередлива Евланьюшка, но не поморщилась, не вздохнула: усталость поборола все чувства. Осмотрелась — и комарику места нет. Поездов, знать, скоро не ожидалось. Пассажиры, заставившись чемоданами, кошелями, кто как мог, определились ко сну. Ждать было нечего. Евланьюшка положила сумку в угол, села прямо на пол. Ох, как же хорошо! По телу, щекоча, мурашками побежали радостные, сладкие токи. Приятно заныли косточки. А она-то, дурочка старая, подумала: отпевают ее. Жить ей еще да жить. Козявочка ползет, бойко управляется тьмой лапок. Два хвостика, острые, как иголки, настороже. Драчунья, видать. Кыш к лешему! Дай отдохнуть. Отмахнула ее Евланьюшка и хотела было разуться, да обратила вниманье: смотрят на нее с разных сторон. Вот ухрякалась баба, рада даже такому местечку! И не стала разуваться.

Бабка, сидящая ближе других, прошамкала:

— На ентом швете не уштанешь, дак на тем не от-дыхнешь.

Что́ бы она знала? Рядом с ней помаргивал пушистыми ресничками внук. Евланьюшка попросила:

— Принеси-ка, родненький, поесть. Да водички… хоть голоточек бы, — достала деньги, подала. — И себе конфеточек возьми. — Теперь, уже освоившись, она словно призналась всем: — Ой, упласталася я-а-а…

Поев, Евланьюшка стала думать: «Куда мне, бедняжечке, поехати? К Сене путь заказан. Помирал Митька, а слюнями брызгал: не прощаю, не прощаю! Да больно я нуждаюсь в твоем прощенье. Не муж. А претензливый! «Имеешь ли ты право на доброту?» Ох, казачок! Костлявы-ый… Да какое право мне, бабе, требуется на доброту? Где его продают, за что покупают?»

Дрема, незаметная, ласковая, шепнула: «Не спорь, Евланьюшка. Покарал его бог. Босого пригнал на кару. За тебя, Евланьюшка. И кума Андреича покарал. Того прямо-таки наизнанку вывернул…» Приглушила дрема обиду, смежила веки. Засыпая, осенила себя крестом:

— Ну и царство ему небесное. Казаку Митьке…

Многоголосый шум цыган, уже мало похожий на песню, волной хлынул в открытые двери, толкнулся в уши Евланьюшки и рассыпался студеным смехом: «Ха-ха-ха! Она спит, а мы отпеваем ее…» Взнялась Евланьюшка, но молодая-то, чернявка, что гадала, повалила ее навзничь и ну душить, подлая.

— Позолоти ручку. Я ж тебе гадала. Две дороги открыла: длинную и короткую. Позолоти ручку!..

Отбиваясь, Евланьюшка кричала так шибко, что взмокла. Волосы залепили лицо. А никто не поможет, не шанет наглую гадалку.