Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Как-то случилось, что первыми историческими местами, какие посетил в Иерусалиме Гордон, были не памятники могущественного прошлого Иудеи, но священные места христиан. Блуждая, он оказался в западной части города. Он вступил на Via Dolorosa, так называемый Скорбный путь.

Гордон взглянул налево и увидел Вифезду — Овчую купель, потом увидел церковь Анны-пророчицы и рядом с ней — часовню. Пузатые церкви его настоящей — неисторической — родины встали в его памяти. Здесь, в песках и камнях Иудеи, он увидел православные церкви с их громадными куполами, обилием темных и тяжелых икон и душными запахами курений — те церкви, какие он в изобилии встречал на каждой улице родного города в России.

«Свет мой затменный! свет мой затменный! свет мой затменный!» — гнусавил нищий, постукивая о камни пустой чашкой.

На церковных дворах были сложены дрова. Мелькали головы двух монахов. Они пилили доски. Их замечательно здоровые лица, на славу украшенные румянцем и сочной растительностью и увенчанные клобуками из саржи, были достаточно хорошо знакомы Гордону: в детстве он встречался с ними у ворот Пантелеймоновского подворья. Наткнувшись на рясу, Гордон убегал, растревоженный: он все боялся, что какой-нибудь монах затащит его во двор и там опустит его в купель. Монах окрестит его, оторвав навсегда от привычных и милых образов древней Иудеи. Так Гордон пробродил до вечера, так он и не увидел в первый день своего пребывания в Иерусалиме ни Стены Плача, ни башни Давида.

Бывший наборщик жил в юго-восточной части города, в еврейском квартале. Он покинул Россию в 1905 году, после погромов. Здесь он не нашел работы по специальности и делал все, что попадалось. Молодежь, с которой он прибыл, не взяла его с собой в колонию.

«Ты нам не годишься, — сказали они, — у тебя дочка».

Они сняли участок на пути из Яффы в Иерусалим. То было усеянное камнями поле, бесплодное и суровое. Они назвали свой участок «Кадимо» и целый год очищали его от камней. Они жили в палатке, вставали с восходом, переносили на руках тяжелые каменные глыбы, выбрасывая их за ограду. С обеих сторон своего пустого участка они поставили сторожей. Днем и ночью не отходили сторожа от своих шалашей. Однажды мимо проехал турецкий каймакан. Колонисты собрали последние лиры, дали взятку.

На второй год они очистили свое поле и вспахали его. Затем привезли из Яффы апельсинные деревца и рассадили их ровными линиями по скату участка. Они чуть не поссорились между собой, так как одна часть говорила, что уже пора строить дом, между тем как другие доказывали, что дом строить рано. Из девятнадцати человек остались пятнадцать. Двое заболели малярией и зачахли от постоянных приступов. Один умер тут же, в Кадимо. Еще не было дома, но уже была могила с древнееврейской надписью в стихах из книги Бялика. Другой переселился в Хайфу, где давал уроки приезжим. Еще двое не выдержали: их задавила тяжелая работа и жизнь без горячей пищи, без мягкой постели под крышей, и они уехали обратно в Кишинев.

Прошло пятнадцать лет. Апельсинные деревья выросли. Колонисты выстроили дом, купили лошадей и коз. Но иные женились, наплодили детей, и, когда выпадал неурожайный год, нищета колонии оказывалась еще страшнее, чем раньше. Два раза им помог Национальный банк. У них образовались неоплатные долги, но они гордились тем, что в Кадимо — триста жителей и своя школа. Они гордились тем, что к ним возили приезжих показывать героев-халуцим — ранних колонистов еврейской страны.

Все эти годы наборщик искал работу. Он то находил ее, то снова терял. Одно время он служил носильщиком в Хайфе, потом работал на прокладке шоссе в Газе. Он побывал и на соляных промыслах, и в поместье богатого араба.

— Я работал, — рассказывал он, — в садах и виноградниках самого Мусы-Казим-паши Эль-Хуссейна.

Муса-Казим-паша Эль-Хуссейн был крупным феодалом, одним из двадцати пяти богатых арабов-помещиков, которым из двадцати миллионов денумов всей полезной земли принадлежит пятнадцать миллионов. Его виноградники и апельсинные и оливковые рощи были самыми плодоносными в Южной Самарии, а Иерусалимские горы были изрыты его масличными террасами.

Квартирохозяин Гордона рассказывал, что он только на днях вернулся с работы у Эль-Хуссейна.

— Сколько же вы заработали?

— Два фунта.

Он готовился прожить зиму на четыре египетских фунта. Остальные два обещал ему за угол Гордон.

— Из первого заработка, — сказал он, прикладывая руку к сердцу.

Хозяин сам долго страдал здесь без ночлега и поверил ему.

«Я брожу по Иерусалиму, — писал Гордон, — я целые дни брожу по Иерусалиму. Я только могу и делать, что бродить по Иерусалиму. Наша еврейская молодежь его ругает, а между тем он прекрасен. Они говорят: „Иерусалим — город старья, он мешает развитию новой Палестины. Молодому человеку стыдно жить в Иерусалиме среди больниц и богаделен, среди жалких стариков, проводящих все дни у Стены Плача“… Я побывал, наконец, у Стены Плача, и знаешь ли ты, кого я там встретил? Нашего ребе Акиву!»

Гордон заполнил историей о нашем ребе Акиве длинное письмо. Тогда же он прислал мне множество снимков. Признаюсь, он взбудоражил меня. Я никогда не был за границей, и меня всегда — и сейчас — волнуют чужие земли. Какая там трава, какие дома и деревья, какие поля и дороги — все это хочется увидеть своими глазами. Я родился с душой путешественника. Я хотел бы побывать в Скандинавии и Абиссинии, Калифорнии и Греции. Иногда мне кажется, что мне в жизни ничего не надо, кроме долгих и утомительных путешествий, но я обречен ловить тени дальних краев и стран. Я знаком с ними по книгам, по рассказам друзей, по снимкам и фильмам, но никогда не видел чужой земли своими глазами.

Гордон встретил ребе Акиву, и о нем надо рассказать, так как встреча не была единственной, и наш хедерный патриарх еще раз вмешался на старости лет в жизнь своего ученика. О нашем ребе Акиве Розумовском можно сказать, что он начал свою жизнь после смерти. Когда мои родители меня с ним свели, мне шел пятый год, Акиве же исполнилось шестьдесят. В его семье не осталось ни одного живого человека: жена умерла от холеры, а единственная дочь была повешена в Киеве: она покушалась на жизнь губернатора. Акива встретил меня ударом по спине.

— Доброе утро, — сказал он. — Что ты знаешь?

Я ответил:

— Алейф, бес, гумель, далед… все двадцать пять букв.

Тогда он посадил меня на скамейку и раскрыл Пятикнижие.

— Читай хумеш! — сказал он, закручивая мои пейсы, как лошадиный хвост.

У него не было помощника, и он сам собирал своих учеников: ему приходилось вставать ночью, зажигать фонарь, надевать на себя свой горбатый сюртук и лиловые чулки и отправляться за своей школой. Помочившись и нанюхавшись табаку, он уходил из дому со словами: «Пойду собирать своих евреев».