Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Гуляя по Иерусалиму, Акива однажды остановился на Яффской улице у кинематографа. Он долго рассматривал картинки, где маленький человечек в длинных, как саван, штанах и поломанном, как у маклера, котелке падал то в воду, то в тесто. Его били по голове то ведром, то качалкой, то веником, то стулом.

«Ай, босяки!» — подумал Акива и вошел в кинематограф. Эту игру теней, которую он видел впервые, ребе назвал: «Люди танцуют на своем саване». Не досидев до конца, потому что он не понимал, в чем же смысл этой драки, он вышел в фойе и разговорился с хозяином кинематографа.

— Откуда, еврей?

Хозяин был родом из Кишинева. Там у него была мастерская часов. Подобно Розумовскому, он приехал сюда умирать. Но дело затянулось, и в ожидании смерти он открыл на Яффской улице кинематограф.

— Я не смотрю, — сказал хозяин, показывая на зрительный зал, — не еврейское дело.

— Сколько же это дает? — заинтересовался Акива.

Хозяин ответил, что было бы грех жаловаться, если бы не арабские мальчуганы, пролезающие без билетов.

— Я не могу за всеми уследить.

Старики разговорились, и в конце беседы еврей из Кишинева сказал:

— Ваше дело, я вижу, тоже затягивается! Поступите ко мне сторожем, и я вам буду платить две турецких лиры в месяц. Жить вы можете у меня.

Акива охотно согласился и покинул богадельню Монтефиоре. В доме кишиневского еврея, выписавшего потом сюда свою семью, ему отвели угол у восточной стены. Он обедал за общим столом вместе со своим хозяином, его женой Фейгой и внучкой Малкой.

Пятнадцатилетняя Малка была сиротой. Ее мать развелась с мужем, а отец был убит в Маньчжурии. За столом бывало шумно и празднично. Малка наполняла эти часы всеми цимбалами своего голоса.

Ребе Акива, ничему меня не научивший, сам знал очень много. Вполне свободно, без всякого проводника, мог он пройтись по коридорам Мишны и Гемары, заходя во все закоулки. Хозяин очень уважал его за ученость и был крайне доволен, что Акива согласился обучать его внучку чтению Раши и Онкелоса. Шумная Малка скоро привыкла к муравьиным буквам, лишенным нажимов, закруглений и пунктуации. Глядя на свою ученицу, Акива чувствовал, что он все больше и больше «отходит».

— Я отхожу, — жаловался он кишиневскому еврею. — Если раньше от могилы отделяло меня десять шагов, то сейчас я должен пробежать к ней несколько верст.

Он стал брать с собой Малку в кинематограф ее дедушки. Неудачники савана ее забавляли. Она громко смеялась, мешая скрипачу играть. В особо поражавших ее местах она хваталась за локоть сидевшего рядом с ней мальчугана. Чаще всего это был араб Муса, злостный безбилетник. Акива справился со всеми любителями даровщины, но сын феллаха пугал его своим взглядом.

Во время одного урока с Малкой Акива вытащил из-за пазухи пушистый белый платок.

— Ой! — воскликнула Малка. — Что это такое, дядя?

— Это платок, — с талмудическим спокойствием ответил Акива.

— А зачем вам платок? — не понимала Малка.

— Один человек, — ответил Акива, ущипнув ее за щеку, — будет его носить.

— Кто, дядя?

— Ты! — ответил Акива, ущемив ей подбородок.

— Но ведь это же ваш платок? — все еще не понимала Малка.

— Я тебе его дарю, — сказал Акива. — Носи на здоровье, Малка! За подарок надо дядю поцеловать.

Он задержал ее губы на своей щеке, и она с силой от него вырвалась.

— Какой ты колючий, дядя, — пожаловалась она, растирая щеку.

Вечером старая Фейга застала Акиву у ручейка. Он купал свою бороду, добиваясь мягкости от своих затвердевших волос. Фейга ужаснулась.

А через самое короткое время ее муж, кишиневский еврей, сообщил ей, что ребе Акива Розумовский хочет жениться на их внучке.

— Это ученый человек, — добавил от себя кишиневский еврей. — Один Бог знает, какой это ученый человек.

Фейга не хотела, ее муж настаивал, а девочку не спрашивали. Незадолго до войны турок с англичанами Акива Розумовский встал с Малкой под балдахин.

Таким образом Акива стал акционером кинематографа и мужем шестнадцатилетней Малки.

Некоторое время они жили хорошо. Акива вознаградил свою жену многими подарками, среди них были шелка из Лондона, браслеты из Константинополя и ситцы из Москвы. Он повез ее на извозчике через Иудейские горы, в колонию Рош-Пино. Здесь он показал ей старинных колонистов и винные подвалы барона Ротшильда. Все это сам Акива узнал здесь, когда начал свою жизнь в богадельне Монтефиоре. Он проехал со своей молодой женой мимо Вифлеема, чтоб показать ей, как Бог наказывает женщин за ложь. Здесь, по преданию, похоронена праматерь Рахиль, обманувшая отца.

И Акива показал ей христианский Вифлеем с его русскими гостиницами, монастырями и толпами богомольцев.

— Не лги! — закричал на Малку Акива. — Никогда не лги, жена! Ты умрешь молодой! Ты сгниешь! Тебя сожрет огонь!

Он начинал ее ненавидеть за возможную ложь. Он замечал, как, сидя у окна, она следит с любопытством за проходящими бедуинами. Старик знал: за любопытством приходит страсть. Тогда он отгонял ее от окна и осыпал упреками за возможные мысли. Их жизнь начала портиться. Когда же кончилась война с турками и вместе с победителями-англичанами в Иерусалим вошел арабский месопотамский отряд, ребе Акиве Розумовскому впервые за свою жизнь привелось узнать ревность.

Однажды он сидел у своего кинематографа. По Яффской улице гуляло много английских офицеров. Один из них подошел к витрине кинематографа и стал смотреть картинки. Потом он подошел к Акиве, всмотрелся в него и сказал по-турецки:

— Слушай, старик, я тебя, кажется, знаю.

— Я всегда на улице, — ответил Акива, узнавая офицера.

— Помнишь, — сказал офицер, — много лет назад сюда часто ходила одна девочка, ее звали Малка?

— Помню, — ответил Акива. — Прикажете что-нибудь передать, господин сержант?

— Если ты ее увидишь, — попросил офицер, — передай ей, пожалуйста, что ей кланяется Муса. Ты увидишь, старик?

— Она моя жена! — вскричал Акива.

Офицер сперва улыбнулся, потом смутился, побелел, как и Акива, и ушел, ничего более не сказав.

Придя домой, Акива уставился в большие глаза жены.

— Малка, — сказал он, подвергая ее испытанию, — Муса приехал.

— Муса? — спросила жена. — Не помню.

Акива видел: ее ответ не был ложью. Она в самом деле не помнила Мусы, и только поздно ночью Малка воскликнула:

— Это тот мальчик из кинематографа, Акива?

Она угадала в темноте его утвердительный кивок и спросила:

— Но он же вырос, Акива? Он солдат?

— Он офицер, — ответил Акива, мрачнея.

— Ну? — с восторгом воскликнула Малка. — Муса из Медре — офицер!

Он возненавидел ее в эту минуту за ее восторг.

Гордон встретился с Акивой у Стены Плача. Старик его не узнал. Но и Гордон с удивлением узнавал в этом окрепшем седом человеке прежнего дряхлого учителя. Акива был чисто одет, его черные башмаки блестели.