Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Ну что, товарищ начальник? Какие сведения?

— Двенадцать баллов, — сурово отвечал начальник порта, безнадежно оглядывая всю толпу.

Пять больших кораблей маялись в открытом море. Два шли из Батума, один из Николаева, четвертый возвращался из кругосветного путешествия, нагруженный электрооборудованием и рыболовными снастями, а пятый плыл из Порт-Саида. Ураган настиг их внезапно. Ночью море разыгралось, семь баллов быстро перешли в девять и одиннадцать. Суда были недалеко от Одессы, когда сила ветра достигла двенадцати баллов, а крен дошел до сорока градусов. Они не успели вовремя проскочить в порт и теперь ждали, как и люди на берегу, успокоения погоды. Радиограммы сообщали об оголенных винтах, о сорванных ветром шлюпках, нехватке угля. В порту обледенели все канаты и причальные тумбы. Люди шли, прижимаясь к стенам, но ветер все же отрывал их от земли и кружил по пристани, смешно вздувая одежды.

Находились дураки, которые в толпе матерей и женщин заводили разговоры о всевозможных кораблекрушениях, случавшихся в разные времена в разных портах. На них смотрели с презрением, от них убегали, как от злодеев и прокаженных. Наоборот, настоящие моряки весело утешали публику, часто повторяя, что этот шторм еще не самый высший и что в их жизни бывали похуже.

Наконец появился начальник порта. Он зарос бородой, словно дал обещание не бриться до тех пор, пока не уляжется море. В руках он держал таинственную сводку со сведениями.

— Ну как, товарищ начальник?

— К вечеру успокоится, — ответил он. — Есть приятные сведения из Новороссийска и Севастополя, там начинается затишье.

Как развеселилась гавань! Все радостно толкали друг друга, повторяли:

— Вы слышали? Начинается успокоение!

— Ну да, затишье!

Жадно всматривались в морские дали, и, хотя так же буйно свирепствовало море и гулял ветер и яростно белела пена прибоя, люди убеждали друг друга, что они видят, как уменьшились гребешки и как — вы разве не чувствуете? — ослабевает ветер. Нашлись добровольцы-гонцы, они ежечасно бегали на радиостанцию, и на пристани стали их встречать так же внимательно и восторженно, как и начальника порта. Изучали полет птиц, гадали по ним, как и по флюгеру на вышке Дворца моряка, стоявшего на бульваре, над красноватым и чуть заснеженным обрывом. Приумолкли хвастливые дураки. Вдруг все стали пить чай. Пили весело и шумно. Шутки, которые ранее выслушивались молча и недружелюбно, начали пользоваться успехом. И опять:

— Вы не видели начальника порта?

— Когда же он наконец придет?

Образовались маленькие коммуны. У одного был в избытке сахар и чай, между тем как у его соседей они давно иссякли. Угощали друг друга, делили продукты, переходили с «вы» на «ты», записывали батумские, николаевские, севастопольские, пирейские, стамбульские адреса и телефоны.

Пассажиры и встречающие ждали вечера. Я ушел в город и, когда зажглись первые огни, снова спустился в порт. Действительно, шторм ослабевал, но корабли еще было запрещено выпускать из гавани. Пошел слух, что ночью в порт смогут войти блуждающие за рейдом пароходы. Начальник сообщил публике: первым причалит пароход «Декабрист», идущий из Порт-Саида.

— Мой сынок! — вскричала женщина.

Я оглянулся и увидел старую-престарую еврейку, закутанную в два шерстяных платка.

— Мой сынок на этом пароходе, — сказала она, схватив за руку начальника. — Он работает в кочегарке. Вы, должно быть, его знаете. Моя фамилия Эпштейн.

— А! — произнес начальник порта и прошел дальше.

Заметив мой внимательный взгляд, старушка подсела ко мне и рассказала мне в нескольких словах жизнь сына. Он кончил мореходное училище, уже два года плавает на «Декабристе», он будет помощником старшего механика. Она всегда выходит его встречать. Грех жаловаться, он не забывает старую мать. Она раньше сама зарабатывала себе на жизнь, но он ей запретил. Видите ли, она торговала на Привозе, у нее был самовар, она варила в нем пшенку и продавала детям, но сын не хочет, чтобы она занималась такими делами.

— Извините, — вдруг сказала старуха, — мне нужно на минуту в приемный покой.

Она вернулась оттуда через полчаса.

— Все хорошо. Слава богу.

— Вы больны?

— Я? — удивилась она. — С чего вы взяли?

— Вы ходили в приемный покой.

— А!

Старуха рассказала, что тут одной женщине стало дурно. Она ждет сына из-за границы. Он тоже на этом пароходе, но не матросом, а простым пассажиром. Когда она узнала, что пароход не может войти в порт, и увидела, что делается на море, ей стало дурно. Вот уже три дня, как она лежит в приемном покое. Спасибо доктору: он дал ей хорошие капли, и ей сделалось хорошо. О, как она ее понимает! Она тоже мать, и если еще не упала в обморок, то только потому, что держится всеми силами за землю, пока приедет сын.

— С Подолии.

— Из Литина?

— Да, из Литина, — удивленно ответила старуха.

— Как ее фамилия?

— Не знаю.

— Хана Гублер?

— Да, ее зовут Ханой, а фамилии не знаю. Если человек сам по себе хороший, мне не нужна его фамилия.

Я прошел в приемный покой и на единственной койке сразу нашел швею из Литина. Она вздрогнула при моем появлении, что-то закричала, но потом разочарованно отпрянула.

— Мне вдруг представилось, — грустно произнесла Хана Гублер, — что это мой сынок.

Оказывается, Герш Гублер должен приехать на «Декабристе». Пароход идет из Порт-Саида, но Герш сел в Яффе. Он ей прислал телеграмму. Она так была счастлива, и вдруг этот проклятый ураган. Как он свистит, как шумит! Правда ли, что он утихает и пароход сможет ночью войти в порт? Или ее обманывают? Нет, она никогда не ездила по морю и никогда не поедет.

— А если бы надо было повидать сына? — спросил я шутя швею.

— Что? — вскричала она. — Если бы надо было пробраться к сыну, я села бы верхом на бочку из-под сельдей и покатила по всем морям и океанам.

Она насторожила ухо: не слышно ли гудков? Я заметил, что долгожданная радость и неожиданная тревога не прошли для швеи даром. На ее лице заметно прибавилось морщин, и плечи ее, еще недавно удивившие меня своей прямизной, выглядели сейчас худыми, костистыми и жалкими. Она виновато сообщила мне, что читала книжку об Эрфуртской программе много раз, но мало поняла. Должно быть, эти немцы придумали тогда очень важное для рабочего класса, если и Энгельс, и Ленин уважительно высказались о программе. Нет, они не все хвалили: они нашли там много такого, что называли оппортунизмом…

— Мне кажется, что если я еще раз прочту, то наконец все пойму. Самое трудное — эти тяжелые слова, которые я никогда раньше не слышала.

Она говорила и поглядывала в темное, непрозрачное окно. Ураган разбил стекла, и все окна в приемном покое наспех заколотили фанерой. Когда вошел врач, Хана Гублер попросила отпустить ее, но тот покачал головой и посоветовал остаться до прибытия парохода.