Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Молодой человек!

— Что?

— Я вас спрошу так: это не Эрфуртская программа?

— Нет, — ответил я удивленно. — Это книжка рассказов французского писателя Проспера Мериме.

— Как вы сказали?

— Проспер Мериме.

Она махнула рукой.

— Все равно! Какие-нибудь басни или песни. Правильно?

— В этом духе.

— Ну, пейте кислое молоко.

Я заинтересовался, от кого она узнала про Эрфуртскую программу. Хана сказала, что спросила Вексельмана из сельсовета, какие книги читают люди, которых называют коммунистами. Вексельман сказал: «Массу! Тысячи книг». Она спросила: «Все-таки? У них же есть названия?» Вексельман сказал: «Эрфуртскую программу». Хана Гублер хочет прочесть какую-нибудь книжку из тех, что читает ее сын. Нет ли у меня здесь Эрфуртской программы на еврейском языке?

— Я думаю, вы можете достать в литинской библиотеке, — сказал я Хане.

Она сперва не поверила, потом робко попросила меня пойти в библиотеку и взять для нее эту книгу. Она бы не стала меня затруднять и пошла сама, но ей как-то стыдно. Я охотно согласился и через полчаса принес ей Эрфуртскую программу на еврейском языке. Отдыхая время от времени от работы на своей машине, Хана заглядывала в книжку, морщила лоб: читать ей, видимо, было трудно.

Она строчила весь день; иногда к ней приходили заказчицы, столь бедные и обшарпанные, что трудно было к ним применить такое солидное слово, как «заказчица». Шла невероятная торговля, звучали просьбы, клятвы. Заказчицы много болтали, а Хана Гублер кивала головой и все строчила, то чаще, то реже нажимая ногами решетку.

— Вы слыхали, Хана, — болтали заказчицы, — уже опять записывают в Биробиджан.

— Да?

— Подумаешь. Они стали такие капризные! Не всех берут.

— Да?

— Что мы им, яблоки, чтобы выбирать только крупные. Наш Вексельман дает характеристики. Если он хочет, то может напортить каждому.

— Да?

— В пятницу в Виннице в Торгсине будет мука.

— Да?

Заказчицы уходили, а Хана строчила. Так она проработала до позднего вечера, потом снова заговорила со мной. Она всегда понимала, что коммунисты образованные, но никогда не думала, чтобы они были такие ученые. Вот она читает книжку на еврейском языке, и так трудно понять. Все какие-то нездешние слова, возвышенные. Доходит ли до нее смысл? Конечно, она же не глухая.

— Я вам скажу так, молодой человек: они таки думали о нас. А если я швея, то как считаюсь по-ихнему: пролетарь или кустарь?

— В зависимости от того, где вы работаете.

— Значит, если бы я работала на фабрике, я была бы чистый пролетарий?

— Правильно.

Она пошла за водой, затем натопила кизяком печь, согрела чай. У меня оказались чай и сахар, что удивило Хану Гублер. Выходит, сказала она, что мы с ней будем пить настоящий хозяйский чай. Есть ли у меня мать? Неужели умерла? Она всплеснула руками, и лицо ее стало бесконечно скорбным. Сколько же ей было лет? Умерла такой молодой? Какая же у меня печальная жизнь, если я сирота с детских лет. Вспоминаю ли я ее? Очень хорошо! Значит, ей там совсем легко, если сын вспоминает мать. Герш тоже очень хороший сын. Он Бог знает куда уехал, но не забыл свою старушку мать. Сначала он писал, что перевезет ее туда и они будут жить вместе, потом просил подождать. Ну, а теперь…

— Я ведь самое главное от вас скрыла, — сказала Хана. — Мой сын приедет сюда.

— Когда? — воскликнул я.

— Я вам не показала главное письмо. Боялась! Думаю так: чужой человек, зачем ему это знать. Герш писал, что если его сюда пустят, он вернется. Вот я и боялась: вдруг вы можете сделать что-нибудь такое, что его не пустят. Потом он написал мне, что уже все готово и их пускают, и они едут сюда целой колонией, в Биробиджан.

— Когда?

— Я сама хочу его поскорее увидеть.

Швея показала мне письмо. Да, Герш Гублер едет сюда с целой колонией. Колония называется Кадимо. Как так? Почему Кадимо? Я был безмерно удивлен, но последнее письмо Гублера оказалось очень коротким, и ничего больше мне из него узнать не удалось. Хана призналась: я единственный человек, которому она показала письмо. Она стесняется односельчан. Они скажут, что ее сын неудачник, если не смог устроиться за границей, где, по словам старых литинцев, люди так хорошо устраиваются.

Хотя, я вам скажу по совести, они уже получают совсем не те посылки. Например, сосед. У него сын живет в Филадельфии. Вы знаете такой город? Это же Америка! Еще недавно он посылал ему пять долларов в месяц. Пять долларов! Сосед отправлялся в Винницу и скупал там в Торгсине половину магазина.

А теперь? Сын посылает ему из Филадельфии один доллар в месяц, и то неаккуратно. Он пишет, что дела его идут неважно и пусть ему наши евреи не завидуют: у них это называется кризис. Вы подумайте! Такая Америка и какой-то кризис! Такая Америка…

Я объяснил Хане Гублер, что такое кризис. На этот счет у коммунистов тоже есть книжки.

— Уже написали? — удивилась она.

— Давно написали, — ответил я. — Еще Карл Маркс писал, а он умер пятьдесят лет назад.

Она опять не поверила, потом снова стала хвалить неожиданную ученость коммунистов и попросила достать ей книжку о кризисе на еврейском языке. Она хочет знать все, что знает ее сын. Она хочет, чтобы Герш, когда приедет, смог с ней говорить обо всем. Например, ему захотелось потолковать о кризисе — так пусть он толкует с ней, а не бегает для этого в другой дом. Трудно в наши дни быть матерью: сыновьям уже мало одной заботы и ласки, им еще надо, чтобы мать кончила высшие женские курсы. Интересно знать, когда старая Хана могла это сделать? Ее выдали замуж в шестнадцать лет. Муж приехал из Летичева и не знал никакой профессии, только через тридцать лет он научился валять шапки, а сын к тому времени сделался подручным у бондаря и приносил домой два-три рубля. Она вышла замуж и, как только гости разошлись, села за машину, которую принесла мужу в приданое. С тех пор она строчит. Когда Герш уехал из Литина в Одессу, муж еще был жив. Он умер в голодное время в Проскурове, в бараке для сыпнотифозных.

Правда, красота не самое важное в жизни, но я могу поверить ей, что она была красивой девушкой. Она не посмела бы так сказать о себе, если бы ей не говорили это чужие люди. В Литине как-то поселились офицеры, и один из них встретил ее на улице и сказал: «Какая хорошенькая жидовочка». Но что такое красота? Прах и тлен, не правда ли?

И все же швея достала свою дубовую шкатулку. Порывшись среди лоскутков и наперстков, нашла старинную фотографическую карточку. Я увидел бледное и безгрешное лицо, полное освежающей красоты. Она вытянулась на снимке во весь рост, в старомодном черном платье до пят, с платком на голове, строгая и вместе с тем напуганная. Рядом с ней стоял ленивый, нелюбящий муж. Он и перед фотографом успел показать свое мнимое мужское превосходство. Она была широка, он худ, ее глаза были прекрасно раскрыты, его — вяло сомкнуты. Однако я увидел неоправданное высокомерие на его некрасивом, заросшем щетиной лице.