Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Где вы жили в Палестине? Не знаете ли вы Александра Гордона?

— Нет, не знаем.

— У нас такого не было.

— Спросите Цви Гордина. Он знает Палестину, как свое местечко.

И оказалось, что Цви Гордин действительно знал Александра Гордона. Он знал не только его, но и Ровоама Висмонта. Цви Гордин был хорошо знаком с дочерью наборщика Лией. Нет, она до сих пор не вышла замуж. Очень приятные молодые люди, он часто встречал их в доме наборщика. Когда Цви Гордин заезжал в Иерусалим, он тоже там останавливался. Ровоам, тот был почти коммунистом. Цви не понимает, почему он не приехал сюда. Неужели из-за той глупости?

— Какая глупость?

— Э, — отмахнулся Гордин, — он все хочет отдать Ротшильду какие-то триста фунтов, истраченные бароном на его воспитание. Сумасшедший, он себе во всем отказывает. Он живет в Каире, где работает на водопроводной станции.

Я узнал от Гордина, что Висмонт уже перевел в адрес Палестинского банка сто фунтов. Он всегда говорит, что хочет во что бы то ни стало рассчитаться с бароном.

— Детские забавы, — сказал Цви Гордин, — главное, тот Ротшильд уже умер… как будто барон будет знать.

— А Гордон? Он еще служит продавцом в киоске Розенблатта и Зильберберга?

— Нет, он давно покинул Тель-Авив.

Я узнал, что Гордон снова перебрался в Иерусалим и через год после смерти ребе Акивы женился на Малке. Ее дед тоже умер и передал незадолго до кончины свой кинематограф одному англичанину. Гордон служит в кинематографе кассиром, он совсем опустился, почти никуда не выходит и перестал делать свои миниатюры.

Мистер Броун прислушивался к нашему разговору.

— Я же говорил, — сказал он.

— Между прочим, — продолжал Цви Гордин, — ваш друг знал, что я еду сюда. Он сказал, что завидует мне и что Палестина — это наша могила, а Биробиджан может стать нашей колыбелью. Я его просил: «Едем с нами». — «Нет, — жаловался он, — я уже никому не нужен: я — больной… Как-нибудь доживу здесь».

Цви Гордин угостил нас чаем. Он поставил тарелку с маслом.

— Ешьте, — сказал он. — Это наше биробиджанское масло.

Он сделал для нас бутерброды с сыром.

— Ешьте, — сказал он. — Это наш биробиджанский сыр. Жена, а мед?

Мы взяли из его рук блюдо с медом.

— Это наш биробиджанский мед.

Когда разговор снова зашел о Гордоне, Цви Гордин вздохнул.

— Э, — сказал он, — поговорим о вещах более веселых. Я так думаю, что ваш друг наплевал на все: и на сионизм, и на панарабизм, и на Англию, и на Францию, и на весь мир… Он ходит к себе в будку, потом домой и опять в будку, и снова домой, и ест свой хлеб с маслом, и огорчается, что у жены есть от него какие-то тайны.

Счастлив тот, кому удается сохранить своих друзей от дней юности до могилы. Я часто горюю, что растерял их. Жизнь вбила клинья между нами, и многие стали моими врагами, а другие ко мне равнодушны, как и я к ним. Впрочем, мы иногда встречаемся на шумной улице, виновато кланяемся и быстро расходимся. Мне было жалко, что я потерял Александра Гордона, и я уже не думал о том, что когда-нибудь с ним встречусь, если бы не случайная поездка в Литин, которую я совершил в 1932 году.

По делам службы пришлось мне объехать еврейские местечки на Подолии. Я побывал в Немирове, в Браилове, в Жмеринке и Деражне, затем заночевал в Виннице и взял место в почтовый автобус, уходящий в Литин.

Было лето. На полях поспевала пшеница, темнела свекла. Хороша дорога в Литин! Два ряда дубов и лип, высоких и тенистых, выстроились по сторонам. На придорожных огородах валяются на солнцепеке полосатые арбузы и желтеющие дыни. Выдаются своей удивительной величиной тыквы. Склонилась набок от тяжести шапка подсолнуха. Машина бежит среди белых домиков, отгороженных заборами из ивовых прутьев. Иногда на дорогу выскочит мальчуган из деревенской почты и подхватит сумку с письмами. Когда налетит ветер, липы обсыпят нас своей листвой. Машина идет в Литин…

Каким грустным показался мне этот городишко! Я увидел дома с поваленными колоннами. Во многих хатенках были выбиты окна. Покривились крыльца, ободрались крыши. Я подумал: «Мертвый город».

Я бродил по Литину и всюду видел картину увядания. И только после того, как я обошел многие дома и познакомился со многими семьями, эта печальнейшая на первый взгляд картина увядания стала для меня поэмой радости. Я узнал, что местечку пришел конец. В самом деле, город без промышленности, деревня без сельского хозяйства — как могла в наши дни существовать такая нелепая экономическая единица! В каждом доме жили жизнью отраженной. На стенах висели снимки сыновей и дочерей, внуков и внучек. Они работают в Харькове, в Керчи, в Днепропетровске, они учатся в Киеве, Москве, в Одессе, Полтаве, в Криворожье, они уехали в Биробиджан, в крымские колхозы, в национальные районы на Украине. Они посылают домой посылки и деньги. Иные выписали своих стариков и детей, другие еще не обзавелись квартирами и мебелью и просят подождать. Тогда я понял, что если считать литинцами всех этих людей, бытовавших в домах в виде фотографических карточек, окажется, что в Литине живут сотни слесарей, трактористов, полеводов, пасечников, агрономов, студентов, машинистов и инженеров. И если другие местечки, где я побывал, становились либо городами, либо деревнями, то из Литина, не ставшего ни тем, ни другим, население бежало.

Живя в Литине, я вспомнил: отсюда родом друг моего друга, Александра Гордона, Герш Гублер. Я спросил:

— Нет ли тут такой фамилии?

— Есть. Рядом с сельсоветом.

В темном и полуразвалившемся доме жила старуха Хана Гублер. Про нее в местечке говорили, что у нее есть ножная машина «Зингер» и она шьет детское белье. Я поразился опрятности этой старой женщины. На ней была белая кофта и черная, хорошо выутюженная юбка. Ботинок она не имела, но галоши, которые она носила вместо них, были чисто вымыты и даже блестели. Я спросил: та ли самая она Гублер, что имеет сына в Палестине. Она продолжала строчить, и я поймал ее взгляд исподлобья. Я повторил вопрос: его зовут Герш. Герш Гублер из Литина. Вероятно, она его мать.

— Зачем это вам? — испуганно сказала Хана Гублер и остановила машину.

— Собственно, никакого дела…

Прошло не менее десяти минут, пока я расположил к себе швею, и она наконец со вздохом сказала:

— Что же из того, что мой Герш в Палестине? Вы думаете, Палестина — большое удовольствие?

— Нет, я так не думаю. Но у меня есть друг, и этот друг является другом вашего сына. Понимает ли уважаемая Хана Гублер?..

— Нет, — сказала швея, — Палестина — это не Америка. Вот другие имеют детей в Америке и получают иногда торгсиновские боны, а Герш? Я ничего от него не имею. Вы думаете, это плохой сын? Смею вас уверить, не сынок, а золото. Дай Бог вам такого!