Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— В три дня. Они работали, как пожарная команда.

Вильям Гаррис попросил Робинсона рассказать, о чем у него идет речь с Мойшей-Грубияном. Робинсон сослался на русскую историю и сообщил, что в пятнадцатом веке возникла в Новгороде Великом религиозная секта, которая признавала только Ветхий Завет и вела переписку с еврейскими учеными. Московское правительство объявило сектантов еретиками и прозвало жидовствующими. Впрочем, с годами сектанты, изгнанные в Сибирь, действительно переняли еврейскую веру. В Забайкалье, в округе Зима, есть и сейчас такая колония. Это широкоскулые, как все забайкальцы, мужики, но они празднуют еврейские праздники, и у них свой раввин, он же оператор, совершающий обрезание. Раввина зовут Илларион Потапов.

Когда в Забайкалье пошел слух о Биробиджане, несколько десятков семей сектантов покинули старые места и со всем своим скотом и имуществом перебрались в Биробиджан. Их встретили здесь с удивлением, но приняли как всех переселенцев, и они построили для себя дома в Александровне. Группа эта и выстроила неожиданно для всех синагогу.

— Наши евреи, — сказал Мойша-Грубиян, — совсем забыли про Бога, но вдруг эти чудаки… мы, товарищ уполномоченный, недовольные, что они нам мутят работу… я видел, как один-другой забегает к ним перехватить молитву.

Мы спросили Робинсона, что он намерен делать.

— Они же все равно кулаки, — ответил он, — мы их сюда пустили по ошибке. Меня удивляют еврейские переселенцы — от них и не пахло религией. Но если хотят молиться, пусть молятся. Их засмеет молодежь. Как власть, я не имею права препятствовать.

— Закройте, и все! — оказал Мойша-Грубиян.

— Нет, — возразил Робинсон, — это зависит от вас самих.

— А что сказать нашим?

— Передайте, что я к вам заеду завтра.

Мы снова вернулись к маршруту. А через полчаса мы уже переезжали вброд Биру. Мы оказались в бездорожной тайге. Мистер Броун напялил на лицо сетку, спасаясь от комаров. Наши кони пробирались через кустарник, топтали кедровые шишки. Во многих местах тайга была заболочена.

Мы говорили о причинах заболоченности Биробиджана. Дальневосточный край лежит на берегу Тихого океана. Летом — в июле и августе — дуют с океана теплые, влажные ветры. Они ударяются о горы и сбрасывают там влагу. Вот почему здесь так много дождей.

Мы говорили о горах Биробиджана. Горы на западе, на севере, внутри страны. Вдоль Амура тянутся горные хребты в полкилометра и километр вышины. С гор стекают реки и речки, ручьи и родники. Берега рек низки, и вода выходит из берегов. Она размывает почву и верхний слой подпочвы.

Вильям Гаррис сказал:

— Здесь во многих местах глинистая подпочва; она не пропускает воды, а мертвый травянистый слой, накопившийся веками, создает неровность рельефа. Он удерживает влагу. Вот и все причины заболоченности Биробиджана.

Мы ехали весь день по тайге, нахлобучив на себя брезентовые плащи с капюшонами и погрузив ноги в болотные сапоги. Американцы много говорили между собой, делали кое-какие выводы. Почва хороша, но из-за малоснежной зимы и поздней весны плохо вызревает пшеница, однако отлично родится рис.

Президент сказал:

— Мне очень нравится здешний картофель.

Профессор Соуле Киффер, секретарь президента, ехал впереди. Он записывал в блокнот все деловые и поэтические слова Гарриса. Тот восхищался биробиджанской тайгой, — этим великим царством лиственницы и кедра, — горными реками, образующими воронки, омуты и низвергающими камни, очертаниями Хингана, синими сопками на горизонте, цепью вершин с одинокими кедрами на макушках, тишиной нетронутого мира.

Мойша-Грубиян был с нами. Ему по пути с экспедицией, говорил он. Он смотрел американцам в рот: значит, вот они какие, настоящие американцы.

— Нет, — ответил Броун, — мы не буржуи.

— Извините, какой же класс? Не рабочие ведь?

— Нет, не рабочие.

— Я понял! — воскликнул Грубиян. — Вы американская интеллигенция. Когда видишь человека в костюме из лондонского сукна, всегда думаешь, что он буржуй. Скажите, пожалуйста, Нью-Йорк большой город?

— Большой.

— Еще больше, чем Москва? — с недоверием спросил Грубиян.

— Больше.

— Ну и ну! — воскликнул Грубиян. — А сколько у вас жителей?

— Семь миллионов.

— И каждый находит себе кусочек хлеба?

Броун улыбнулся:

— По совести говоря, не каждый.

Мы заехали на пасеку и тут распрощались с Мойшей-Грубияном.

— Мистер, — крикнул он, прощаясь, — передайте там нашим американским евреям, чтобы они меня не ждали. Я не скоро приеду.

Мы заехали еще в Бирефельд и поздно вечером прибыли в Александровку. Горели костры. Люди еще работали — корчевали лес. На очищенном участке стояло два десятка домов. За ними были разбросаны палатки. Стога сена, белая гречиха, светлый овес, огороды. У входа в село — колодец. В одном из домов играли на гитаре. Шел дым от временных печей, от костров. Варилась рыба — по запаху, кета. Люди обживали тайгу.

Мы остановили человека с топором. Он возвращался с корчевки, заходил в село.

— Как место называется?

— Войо Ново, — ответил человек с топором.

— О, мы заехали к палестинцам, — сказал Броун.

Мы спешились, привязали лошадей, зашли в первый дом. В десять минут весть о нашем прибытии дважды обошла село. Избу окружили со всех сторон, заходили, выходили, заглядывали в окна.

— Кто из вас знает английский язык? — спросил Вильям Гаррис.

— Все, — ответили в избе, в сенях и за окном.

С первого взгляда они не отличались от других биробиджанцев. Как и остальные новоселы, они были одеты в брезентовые плащи и кожухи и обуты в высокие болотные сапоги. Но мы присмотрелись и увидели загорелые лица. Почти все были одного возраста: видимо, из тех, кто перекочевал в Святую землю после декларации Бальфура. Десять лет жизни в горах Иудеи прошли недаром. Руки, протянутые для пожатия, были руками привычных земледельцев. Новоселы пропустили вперед пожилого, небритого человека. Он положил на стул брезентовую шляпу, обнажил полуседую голову.

— Цви Гордин, — сказал он, — прожил в Палестине двадцать два года.

Он повел нас по селу, показал хозяйство колхоза: конюшни, хлев, амбары, два трактора, плуги, бороны, жатки. Они тоже пострадали от наводнения. Нет, пока никто не огорчается. Все знают: жизнь впереди.

— Наоборот, — сказал Цви Гордин, — у нас большие надежды.

— Вы верите в Биробиджан? — спросил мистер Броун.

— Я вам скажу так, — ответил Гордин. — У нас было на земле две родины: одна там, в Палестине, другая — здесь. Одна родина уже кончилась, а другая… другую надо построить.

Мы разошлись по селу. Вильям Гаррис зажигал магний и снимал постройки, людей, детишек, скот. Броун и я заходили во все дома, и, пока Броун разговаривал с каждым о радостях и нуждах Биробиджана, я неизменно спрашивал: