Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Лгунья! Она утаила от него какие-то детские игры.

— Ты умрешь, — закричал он на Малку за ужином, — ты умрешь молодой, как праматерь Рахиль.

Когда Бальфур провозгласил в Лондоне свою декларацию о даровании евреям Палестины и сионисты возликовали, Акива Розумовский ворчал.

— Эти молодые люди, — издевался он над сионистами, — хотят опередить Мессию. Тьфу!

Но тут он вспомнил вражду между сионистами и панарабистами и стал убеждать Малку словами сиониста.

— Муса, — кричал он, — один из тех, кто хочет лишить нас английской помощи. Он хочет выгнать нас из Святой земли.

Но Акива видел, что Малку не трогают его речи. Ее не интересовала судьба еврейского государства с несколькими батальонами Жаботинского и дипломатией Хаима Вейцмана, техническим гением Рутенберга и экстазом интеллигентных юношей из России.

Он не был в силах возбудить в ней национальную вражду к Мусе. А посыльные стали появляться все чаще. Они делались неуловимей, и многим из них удавалось передавать записки офицера. Акива перестал показываться в кинематографе, но лживая Малка приурочивала для встреч те часы, когда ее муж уходил в синагогу, к Стене Плача или к раввину. Акива знал, что они встречаются на Храмовой площади. Не найдя Малку дома, он в один вечер отправился в это ранее недоступное евреям место. Малка сидела с офицером на мраморных ступенях мечети Омара. Акива не решился туда подойти. Он вернулся домой. Когда она пришла поздно ночью, он ударил ее по лицу.

— Ты умрешь! — закричал он. — Ты умрешь, как праматерь Рахиль!

С того дня она стала звать Мусу к себе в дом. Она угощала его вином кармель. Она перестала бояться уличных разговоров, родительских наставлений и мужниных угроз. Сидя против своего гостя, Малка расспрашивала его о военных походах.

— В Джедде, — вспоминал офицер, — я познакомился с полковником Лоуренсом. Я был у него шофером. В то время я еще верил этому обманщику.

— Полковник Лоуренс — обманщик?! — ужаснулся Акива.

Он знал, что Лоуренс повел за собой арабов, обещая им независимое государство со столицей в Дамаске. Ныне часть арабской земли отдана сионистам. Прежде ни один араб не решался высказать эту мысль при еврее.

Акива вздрогнул, когда посредине воспоминаний Муса воскликнул:

— Мне двадцать шесть лет, Малка!

Акива подумал: им обоим было пятьдесят четыре, ему же одному недавно исполнилось семьдесят.

Желая допытаться, спит ли его жена с Мусой, Акива пожертвовал однажды синагогой. Он спрятался за дверью и, задержав дыхание, уткнув левый глаз в скважину, подслушал их разговор. В этот день ревность, запутавшаяся в силках его души, нашла себе выход. Офицер и Малка сидели рядом. Он накрыл своей просторной ладонью обе ее маленькие руки.

— Малка, — говорил печальным голосом Муса, — я буду тайно к тебе приезжать. Мои товарищи запрещают мне ходить к еврейке. Я обещал им уехать в Наблус.

— Я боюсь за тебя, — ответила офицеру Малка. — Тебе не устоять против англичан, Муса!.. — воскликнула она с тем беспокойством, которого Акива в ней еще не знал. — Муса, у тебя в Наблусе невеста!

Офицер улыбнулся.

— Ни в Наблусе, — ответил он, — ни в Хайфе, ни в Кесарии, ни в Каире, ни в Мекке, ни в Джедде.

— А в Константинополе? — спросила повеселевшая Малка.

— И в Константинополе нет.

— А в Дамаске? А в Бейруте?

— Ни в Дамаске, ни в Бейруте, — ответил, целуя ее, Муса.

Крадучись, как вор, покинул Акива собственный дом. Впервые после многих лет почувствовал он тяжесть своего горба. Он спешил к Масличной горе, держа путь к дому иерусалимского губернатора генерала Сторрса.

Индус-часовой, с которым Акива заговорил по-еврейски и по-турецки, покачал головой и вызвал коменданта.

— Государственное дело, — шепнул коменданту Акива и рассказал ему подслушанный разговор.

Он пошел домой, успокоенный, однако ему не удалось вкусить яблока своей мести. Офицер Муса, признанный участником заговора националистов из Наблуса, был арестован через две недели, а ребе Акива Розумовский умер в тот же день. В полночь кончилась его вторая жизнь.

Когда по улицам Иерусалима проносили его черный гроб, люди выходили из своих домов.

— Борух дайон эмес! — шептали они. — Благословен судья праведный.

Письмо с известием о доносе Акивы и о его смерти было последним. С той поры Гордон замолчал. Я и не знаю, где он сейчас — в Тель-Авиве или в Европе. Как художник, он всегда стремился в Париж, может быть, он там, на большом рынке живописцев, среди шестидесяти тысяч непризнанных талантов Монмартра и Монпарнаса?

Rue Karmel 39 pour Gordon.

Это был его последний адрес. Дантист получил приличную должность и устроил свои дела получше. Он переехал на новую квартиру. Я писал туда. Два моих письма остались без ответа. Так я стал забывать о моем друге, но время от времени, когда мне попадаются люди, приехавшие оттуда, я вспоминаю Гордона, спрашиваю, но никто не знает его, ни о нем. Ранней весной я был по делам службы в крымских колониях. Там, за Евпаторией, уходит к Ак-Мечети, на север полуострова, каменистая степь. В тридцати километрах от Евпатории — национальный Франдорфский район. Среди евреев из местечек и городов юга живут и горские евреи, и десятки колонистов из Палестины. Я был в их селении. Они слыхали и про Медре, и про Висмонта, и даже знали историю миниатюры Гордона, но никто его никогда не видел, и его судьба была никому неизвестна. Вот я встретил в Биробиджане вас и надеялся что-нибудь узнать о Гордоне, но и вы его не встречали в Палестине, и так мы проговорили с вами всю ночь о нашей родине, из которой родины-то и не получается.

Мистер Броун смотрел на вагон, где жила экспедиция. Там в одном окне отдернули занавеску. Мы заметили, как прошел человек без пиджака, в подтяжках, с переброшенным через плечо полотенцем.

— Это Вильям Гаррис, — сказал Броун. — Наш президент встал, значит, начинается рабочий день. Пойдем в вагон!

На ступеньках вагона сидел станичник, толстый старичок в кожухе, с длинной трубкой. Он, видимо, уже отработал свою жизнь и ходил по селу, болтал с людьми. Проводник угощал его чаем.

— Чай ничего, — произнес станичник, — подходящий чай. А прежний-то, кяхтинский, вкусней был.

— Дура, — отвечал проводник, — это же из Кяхты и есть. Американцы китайский пьют, сам заваривал.

Станичник поздоровался с нами, посмеялся над борьбой Броуна с комарами.

— Какие сейчас комары, — сказал он, — остатки. При Пузине, вот когда комары-то были!

Спросили его, давно ли он тут живет, и узнали, что он был одним из первых жителей края.

— Нет, сейчас жизнь нестрогая. Вот был начальник Пузин! Тот бы показал, какая бывает жизнь.

Как же, он помнит свое новоселье. Их возили по рекам, оставляли на берегах: «Живите!»