Семён Шуртаков - Одолень-трава

Бывает, и нередко: еще мало знаешь человека, еще не успел с ним как следует познакомиться, а он тебе уже понравился или, наоборот, не понравился. А начни себя спрашивать, чем именно тот человек хорош или плох, и не знаешь, что ответить. Вот и сейчас: чем дольше Николай Сергеевич слушал Антонину Ивановну, тем она ему больше и больше нравилась, хотя и вряд ли он мог бы сказать, чем именно. Можно бы, конечно, начать перечислять: гостеприимная, добрая, самоотверженная… Но что могло дать это перечисление! Она нравилась ему не только тем, что рассказала, но даже и тем, о чем умолчала. Она ни словом не обмолвилась, как одна, без мужа, поднимала сына в послевоенные годы, а Николай Сергеевич хорошо знал, что это такое…

— А вы хотели бы услышать…

Он уже не раз подумывал о том, чтобы прокрутить Антонине Ивановне запись, сделанную в больнице, но его останавливала неосторожная концовка: как бы не вышло хуже, как бы Антонина Ивановна опять не засомневалась. А ничего сделать с пленкой Николай Сергеевич не успел. И вот только сейчас ему пришла мысль прокрутить ее не до конца. Надо быть очень внимательным и вовремя выключить — все дело.

— А вы хотели бы услышать Колю?

Антонина Ивановна подняла на него непонимающие глаза.

— Это чтобы вы его на телефон вызвали? Но у нас нет телефона.

— Не на телефон. Просто как вот сидите, так и сидите, а он с вами поговорит.

К недоумению на лице Антонины Ивановны теперь прибавилось еще и удивление.

— У меня есть такая хитрая коробочка…

Николай Сергеевич достал из портфеля диктофон, быстро перекрутил записанную пленку.

— Ну вот, а теперь послушаем.

В комнате и так было тихо, теперь тишина стала еще глубже, еще полней. И в этой тишине вдруг раздалось:

— Мама, это я… Ты меня слышишь, мама?..

— Слышу, Коля, слышу, — отозвалась Антонина Ивановна, и в глазах, которыми она так и впилась в диктофон, блеснули слезы.

— …Ну вот, а ты думаешь со мной не знай что и такое… Это ты просто даже и из головы выкинь. Я уже почти совсем здоров, а не выпускают меня — так это тебе уже доктор говорил — из-за карантина. Что делать!

— Да, ничего не поделаешь, — согласилась Антонина Ивановна. Слезы уже текли по ее счастливому лицу, и она их не вытирала. А может, и не замечала — до этого ли ей было!

Николай Сергеевич почувствовал, что у него глаза тоже начинают влажнеть, влажнеть, а вот уже и скатилась на рукав пиджака тяжелая слезина.

— …Это все скоро кончится, — чисто и ясно звучал в тишине Колин голос — Так что ты ни о чем не беспокойся, не переживай и всем передавай привет. А если Валерка забежит, скажи ему…

«Пора!» — сам себе сказал Николай Сергеевич и нажал на нужную кнопку. Щелчок в наступившей вдруг тишине прогремел как выстрел.

Антонина Ивановна повернула к нему мокрое от слез, вопрошающее лицо: в чем дело? Почему «хитрая коробочка» замолчала?

— Все. Дальше у нас не получилось. Пленка оборвалась.

— Ну что же это вы! — с укоризной протянула Антонина Ивановна. — Не могли уж повнимательнее… Может, он хоть так, на словах передал?

— Что передал? — не понял Николай Сергеевич.

— А то, что надо сказать Валерке, если забежит.

— Вон вы о чем! — Николай Сергеевич чуть не расхохотался: если бы она знала, что Коля просил сказать Валерке! — Так, какие-то пустяки. Да и в Валерке ли дело! Он же не с ним — с вами разговаривал.

— Да-а, хорошо поговорил, — подтвердила Антонина Ивановна и поглядела таким ласковым, таким нежным взглядом на диван, словно там видела не диктофон, а самого Колю. — Хорошо… Вот теперь вы мое сердце успокоили. Вот уж успокоили так успокоили. Теперь-то я его могу хоть неделю, хоть месяц ждать. И по ночам без валидола спать буду…

Николай Сергеевич сложил диктофон в портфель и начал прощаться. Он был уверен, что для матери Колин голос еще продолжал звучать и, наверное, самое лучшее оставить ее с ним наедине.

А еще ему хотелось унести в глазах вот это ее лицо — печальное и просветленное.

Открывая на звонок дверь, Вика была уверена, что пришел отец.

На пороге, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, стоял Вадим. Таким Вике его видеть еще не приходилось: какой-то весь измятый, небритый, жалкий.

— Проходи, чего стоять.

Вадим шагнул в прихожую, начал снимать «болонью».

Впервые, наверное, они, увидевшись, забыли поздороваться друг с другом. Да только в забывчивости ли было дело…

— Дома еще не был. Прямо к тебе.

— Садись.

В прихожей стояли два низких кресла. Вика с ногами забралась в угловое, Вадим тяжело опустился напротив. Она и сама не знала, почему не пригласила Вадима в свою комнату, как это всегда бывало.

— Дома не был, но матери… мать-то хоть знает, что ты… — Вика запнулась, — ну, что ты у меня?

Вадим отрицательно покачал головой.

— Тогда сейчас же позвони.

— Понимаешь, Вика… приехал отец…

— Ну так что? — Вика не сразу сообразила, что значит это Вадимово «понимаешь». — А-а, вон что — отца боишься… Ну, знаешь, любишь кататься — люби и саночки возить. Тебе все же не пятнадцать лет, в таком возрасте человек должен иметь мужество отвечать за свои поступки.

— Эх, если бы были поступки! — воскликнул Вадим, и такая боль и горечь услышались в его голосе, что у Вики дрогнуло сердце. — Если бы были поступки!.. Как раз поступков-то и нет. Поступают другие, а я лишь составляю компанию… Ну ты же знаешь меня — ну разве я способен на такое? Разве я хоть кого-нибудь когда-нибудь…

Вика слушала Вадима и дивилась своему странному, какому-то оцепенелому состоянию. Пришел ведь не кто-нибудь, а близкий, любимый человек — почему же она не бросилась к нему на шею, не обрадовалась и вот сейчас сидит, сжавшись в комок, и даже не чувствует в себе желания сказать ему что-то доброе, ласковое, утешающее — ну, будто не Вадим, а какой-то другой, сторонний, человек перед ней…

Беда, опасность, говорят, сближает людей. С Вадимом стряслась беда, над ним нависла опасность (выпустить-то выпустили, но неизвестно, чем и как дело кончится), а он почему-то стал не только не ближе, а наоборот, словно бы отдалился. И это, наверное, очень нехорошо, что она даже не посочувствует ему, даже словом не поддержит в эту трудную для него минуту… Неужели у нее такое черствое, безучастное к горю даже близкого человека сердце?!

— Я сварю кофе.

Вика встала с кресла, ушла в кухню. Надо как-то вывести себя из этого замороженного состояния, надо перебороть, переломить себя — ведь человек в беде… Вот только, если разобраться, какая такая беда стряслась с Вадимом? Какая опасность нависла над ним? Может, на него кто-то в темном переулке напал с ножом? Может, его по какому-то недоразумению несправедливо в чем-то обвинили и теперь вот поди доказывай свою невиновность?.. Все наоборот! И как же, каким образом можно сочувствовать человеку, который сам на кого-то напал в темном переулке?! Ну, пусть сам Вадим ни на кого не нападал, пусть он и действительно не способен на такое — многое ли это меняет?..