Семён Шуртаков - Одолень-трава

— Мы ничего не знали про нож. Он мог быть и не быть…

— Хорошо. Нож — случайность. Хочешь — совсем его исключим из разговора. И что же остается без него? А остается — шоферу не заплатили два семьдесят — велики ли деньги! — да с мальчуганом шутку выкинули, пусть бы даже и кепку сняли, она тоже небось не дороже двух рублей семи десяти копеек стоит… Остается два случая мелкого хулиганства, как это у нас принято писать в милицейских протоколах, так, что ли?

— И так, и не так.

— Вот теперь-то, я вижу, ты действительно начинаешь что-то понимать… Не так. Не так! Какое это мелкое хулиганство, когда и в том, и в другом случае совершено страшное преступление — злонамеренно, с заранее обдуманным умыслом было унижено человеческое достоинство! То самое, которое порядочные люди ценят ничуть не дешевле самой жизни…

Потянуло сквозняком, приоткрытая дверь кабинета пошла, пошла дальше, распахнулась настежь, и тут же громко хлопнула входная. Должно быть, это Вадим вернулся из магазина.

Да, Вадима не было в кабинете. Просто Николаю Сергеевичу очень хотелось, чтобы он, уведенный матерью, вернулся. И как радостно дрогнуло его сердце, когда дверь тихонько приоткрылась. Но нет, в нее никто не вошел. И Николаю Сергеевичу ничего не оставалось, как поговорить с Вадимом хотя бы мысленно. Все равно ни о чем другом думать сейчас он был не в состоянии.

И вот теперь, «выговорившись», чувствовал он себя уже не так тяжело и подавленно. Теперь он хоть знал, что сказать сыну, когда они вернутся к неоконченному разговору. А Николай Сергеевич хотел надеяться, что рано или поздно они вернутся. Не могут не вернуться. Потому что должны же они наконец понять друг друга. Чужие люди и то понимают. Так неужто сын не поймет своего отца?!

ГОРДИТЬСЯ СЛАВОЮ СВОИХ ПРЕДКОВ НЕ ТОЛЬКО МОЖНО, НО И ДОЛЖНО, НЕ УВАЖАТЬ ОНОЙ ЕСТЬ ПОСТЫДНОЕ МАЛОДУШИЕ.

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНО ОГЛЯДЫВАЯСЬ, МЫ СМОТРИМ НА ПРОШЕДШЕЕ ВСЯКИЙ РАЗ ИНАЧЕ; ВСЯКИЙ РАЗ РАЗГЛЯДЫВАЕМ В НЕМ НОВУЮ СТОРОНУ, ВСЯКИЙ РАЗ ПРИБАВЛЯЕМ К РАЗУМЕНИЮ ЕГО ВЕСЬ ОПЫТ ПРОЙДЕННОГО ПУТИ.

Вот он наконец тот день, который Дементий ждал столько лет!

Прорезая гул множества голосов, ударил звонок, возвещающий начало занятий… Правильнее бы сказать, наверное, прозвенел — все же не вечевой колокол. Но для Дементия этот звонок был именно ударом колокола: он как бы подводил черту, он обозначал новый рубеж в его жизни. Все, что по ту сторону черты — ожидание нынешнего дня, подготовка к нему. Теперь его земное существование исполнялось уже другим, более высоким смыслом: сегодня он вступил в Храм Науки и Искусства. Сегодня в этом Храме — первая, торжественная литургия.

Правда, никакой торжественности он не заметил, не ощутил. Просто кончилась толчея в вестибюле, опустели коридоры, студенты разошлись по своим аудиториям. Ну да и не обязательно, наверное, духовому оркестру играть — главное, чтобы в тебе самом звучала музыка…

Когда Дементий вошел в аудиторию своего курса, все самые удобные позиции оказались уже занятыми более предприимчивыми и предусмотрительными однокашниками. Оставались одни лишь, нелюбимые еще со школы, передние ряды. Несколько огорченный, он пошел было в третий у стенки ряд, приглядывая незанятое место, но вдруг передумал и как бы кому-то назло решительно сел на первый.

Вытащив из папки толстую тетрадь, а из кармана пиджака — шариковую ручку, Дементий покойно положил поверх тетради свои увесистые кулаки: он готов; можно начинать Учение.

— Здесь не занято?

Дементий повернул голову, поднял глаза. Рядом стояла (и откуда только взялась?) высокая, строго одетая девушка. (Не иначе — из задних рядов: тоже небось искала там местечко.)

— Как видите.

Можно бы, да пожалуй, и надо бы ответить повежливей, полюбезней: как-никак девчонка не виновата, что тебе места на Камчатке не досталось, она, поди, и сама бы не прочь там обосноваться… Но пока он соображал, как да и чем смягчить и тон и смысл своего ответа, в аудиторию вошел профессор.

— Садитесь, садитесь…

Однако к тому времени, как было получено это великодушное разрешение, девушка — не стоять же! — успела сесть сама. «Дубина!» — сам себе сказал Дементий, а увидев, что девчонка села не рядом, а на некотором удалении, с непонятно откуда взявшимся злорадством еще и добавил: «Ну и прекрасно!..»

Профессор взошел на кафедру и начал выкладывать из портфеля бумаги и разноцветные брошюры.

Профессор… Если бы профессор! На кафедре стоял человек, которому куда больше подходило ничего не говорящее слово «преподаватель»: молодой, чернявый, подтянутый. Разве что глубокие залысины на висках говорили, что молодому человеку все же давно за тридцать. Однако даже и намека не было ни на обязательную (как считал Дементий) для профессора седину, ни, тем более, на какую-то солидность.

Нет, не так, совсем не так представлял он в своем воображении начало Учения.

…В большой зал — ну, пусть в аудиторию, но лучше бы в зал — входят сразу трое: убеленный сединами известный Художник и столь же известный и почитаемый Ученый, а с, ними — прекрасная молодая женщина — то ли их ассистентка в образе музы живописи и ваяния, то ли сама муза (это Дементий окончательно не решил). Художник посвящает их в Искусство, а Профессор говорит, что Наука озарит светом Истины столбовую дорогу их Таланта и не даст ему сбиться на боковые тропинки. Муза обещает свою благосклонность всем, кто отныне будет служить ей верой и правдой… И все торжественно, и лица у всех торжественные. Посвящаемые не слушают, а благоговейно внимают. И, разумеется, не сидят, а стоят: ведь они в этот час, как и воины перед полковым знаменем, присягают на честное и бескорыстное служение Искусству…

Где Художник? Где Муза? Профессор и тот не Профессор, а обыкновенный преподаватель…

Между тем преподаватель сказал, что он прочтет вводную лекцию о состоянии современного искусства.

Что ж, и то хорошо. Хорошо, что учение начинается не с каких-то околичностей, а с существенного, если не сказать главного.

Дементий с готовностью раскрыл тетрадь, взял в руки карандаш.

Лектор начал с общей характеристики буржуазного искусства. Он сказал, что искусство на Западе неудержимо разлагается, деградирует и давно зашло в тупик, из которого нет и не может быть выхода…

Ну, что из тупика нет выхода — это понятно: на то он и тупик. А вот почему то ли пятьдесят, то ли добрую сотню лет буржуазное искусство деградирует и все еще никак не может рассыпаться в прах, это не мешало бы и как-то объяснить. Когда нечто подобное в газетах пишется — ладно, а с профессорской-то кафедры, поди-ка, можно бы и глядеть пошире, и копать поглубже…