Семён Шуртаков - Одолень-трава

Та секундная жалость уже прошла, и, чтобы положить конец бессмысленной игре в прятки, он хоть вроде бы и тем же тоном, но как бы на другом регистре сказал:

— Вот те раз! То на Курильские острова отбиваешь телеграмму, приглашаешь на свадьбу, то — ничего интересного, и вот уже третий день не находишь времени, чтобы — теперь уж лично — повторить приглашение.

— Извини, папа, это я тогда действительно сглупил… Под впечатлением минуты… Ты прав, ничего срочного не было.

Вадим так низко нагнул голову, что свесившиеся волосы закрыли лицо. И опять сердце Николая Сергеевича сжала непрошеная отцовская жалость… Нет, нельзя расслабляться, нельзя давать волю чувствам — это самое простое, самое легкое. «Извини», но о главном-то по-прежнему молчок.

— Ну, а говоришь, никуда не ездил, а вон как далеко заехал на такси — даже расплатиться денег не хватило…

Николай Сергеевич видел, как голова сына клонится еще ниже, но уж начал — надо сказать до конца.

— Говоришь, никаких встреч не было, а вспомни-ка, поздним вечером с дружками в темном переулке паренька в рабочей спецовке встретили.

Вадим молчал, подавленный, уничтоженный. В кабинете, среди шкафов и книжных полок, словно бы копилась, сгущалась напряженная тишина.

— Ну что молчишь-то? Рассказывай.

— О чем рассказывать, если ты и так все знаешь?! Произошло все очень смешно и очень глупо…

Вадим поднял голову и в первый раз за утро открыто, не прячась, посмотрел на отца. Он словно бы хотел сказать этим открытым взглядом: вот я тут весь перед тобой, что хочешь, то со мной и делай. Да, виноват, я и сам понимаю, но так ли уж велика моя вина, если я прямо гляжу тебе в глаза?!

Николая Сергеевича неожиданно охватило желание сесть рядом с сыном, обнять его за узкие мальчишеские плечи и ни о чем больше не говорить, а просто помолчать. Не так вот, как они сейчас, порознь, молчат, а вместе, заодно. Помолчать и подумать, как же быть дальше…

До дивана, на котором сидел Вадим, было совсем не далеко, какой-нибудь шаг, но что-то — Николай Сергеевич и сам не знал что — помешало ему сделать этот шаг. Может, ему захотелось сначала убедиться, что он правильно понял сына, хотелось услышать от него самого, что сказалось-прочиталось в его взгляде.

— Да, я знаю. И меня не подробности того вечера интересуют — я не следователь. Я твой отец. И хочу услышать от тебя…

— Да что услышать-то, папа?! — тонким, сорвавшимся голосом воскликнул Вадим. Воскликнул, как вскрикнул. — Что я должен сказать?

Николай Сергеевич сидел ошеломленный. Выходит, что же, «я виноват, я и сам понимаю» — ему просто померещилось? Или, может, не надо было в этом первом разговоре обязательно добиваться от сына покаянных слов, а надо было вот именно просто сесть с ним рядом, обнять и вместе помолчать?!

Дверь кабинета открылась. На пороге стояла встревоженная Нина Васильевна. Должно быть, она услышала в кухне громкий вскрик сына.

И еще не успев вслушаться в разговор, еще только переступив порог, Нина Васильевна — это сразу почувствовал Николай Сергеевич — заняла сторону Вадима. Ей, конечно же, вполне достаточно было увидеть сына в возбужденном и подавленном состоянии — а Вадим выглядел по-прежнему жалким, угнетенным, — чтобы материнское сочувствие к нему отодвинуло все другие эмоции.

— Ну что ты на него?! Ни в чем же он не виноват.

— Виноват или не виноват — это я хотел бы услышать, извини, не от тебя, а от него. — Как ни сдерживал себя Николай Сергеевич, ответ получился довольно резким.

Нина Васильевна села на диван рядом с Вадимом — как раз на то именно место, на которое какую-нибудь минуту назад собирался сесть Николай Сергеевич. Села в позе человека, готового не только к защите, но и к наступлению.

— Был бы виноват — не выпустили!

Что и говорить: довод убедительный.

— Тот, с ножом-то который, сидит ведь… У нас милиция справедливая: зря не посадят и зря не выпустят… И не только его — других-то выпустили. Значит, по ошибке забрали, по недоразумению, а когда все выяснили — сразу же и выпустили.

— Если бы по ошибке! Если бы по недоразумению!

Объяснять жене, что подробности того вечера ему известны куда лучше, чем ей, Николаю Сергеевичу не хотелось. Он знал, что это совершенно бесполезно: все равно он ее не переспорит и ни в чем не переубедит. У нее своя, материнская, логика.

— Парень и так там страху натерпелся, напереживался — чего же его теперь-то еще дергать?! — уже от обороны к наступлению перешла Нина Васильевна. — Что ты от него хочешь-то? — с вызовом спросила она и положила свою полную руку на плечи Вадима.

— Неужто непонятно, что я хочу?! — горько, с безнадежностью в голосе проговорил Николай Сергеевич. — Ведь то, что в тот вечер произошло…

— А что, собственно, произошло? — Это уже Вадим подал голос…

Постой, постой, а что же это с парнем за новая метаморфоза? Только что сидел на диване одинокий, жалкий юнец, а вот уже и нет, как не бывало того юнца — сидит этакий независимый, уверенный молодой человек и привычным жестом поправляет свою пышную, ухоженную шевелюру. Чудеса, да и только!

— Что произошло-то? — вслед за матерью, тоже как бы переходя в наступление, повторил Вадим. — Малознакомый мне парень подрался на моих глазах с другим парнем. Вся и вина-то моя, что я оказался при этой драке.

— Драка, и больше ничего? — спросил Николай Сергеевич, хотя и был заранее уверен, что теперь уж ему не сбить сына с того уверенно-неколебимого тона, какой он занял с приходом матери. — Может, и ножа никакого не было?

— Парня, говорят, не нынче-завтра выписывают из больницы, так что и тут не надо уж очень-то преувеличивать…

Ишь, как ловко отвечает-то — ну, молодец!

— Конечно, не надо преувеличивать! — как эхо отозвалась Нина Васильевна.

Тоже верно: зачем «преувеличивать»… Одно дело — Вадим оказался в компании с убийцей, другое — в компании веселых ребят, из который кто-то неосторожно пошутил с ножом. Чем меньше вина шутника, тем для остальных лучше: они-то, получается, и вовсе ни в чем не виноваты… Все правильно.

Николай Сергеевич сидел онемевший, убитый. Поговорили!

Нина Васильевна, должно быть, по-своему истолковала его состояние: а-а, замолчал? То-то! Крыть-то нечем — вот и молчишь… И, посчитав разговор на том оконченным, уже буднично, по-домашнему сказала Вадиму:

— Ты бы, Вадик, сходил в магазин, на второе что-нибудь купил.

— Хорошо, мама, — с готовностью ответил Вадим, будто ходить за продуктами для него самое привычное дело, будто делает он это не два раза в году — на Восьмое марта и на день рождения матери, — а постоянно, каждодневно.

Они вместе поднялись с дивана, вместе пошли к двери.

— Если есть цыплята, возьми цыплят, а то так говядины получше, — наставляла Нина Васильевна сына по дороге.