Семён Шуртаков - Одолень-трава

«Неизвестно, какой он актер, а парень, видать, неглупый, — вывел свое заключение Дементий. — Сообразил, что после фурора, который только что произвел его собрат по искусству, он со своими непритязательными песенками будет выглядеть очень бледно. И вот хочет выждать, когда все как следует упьются, тогда его полуинтим будет как раз…»

Напряжение за столом, вызванное слушанием, а затем расшифровкой акростиха-тоста, теперь спало. Провозглашение Актером паузы послужило своеобразным сигналом к переходу от жанра поэзии к жанру выпивания и закусывания. Забулькали вино и водка, то бишь виски, зазвенели рюмки и фужеры. После относительной тишины наступило деловое оживление.

— Тебе еще салатику?

— Нет, я перешел на заливное.

— Редечки, кому редечки?

— Кровавый ростбиф? Но это же моя мечта!

— Будьте добры, передайте горчицу.

— Семга хороша с лимончиком, а севрюжка с хреном…

Дементий тоже чувствовал себя уже не так скованно, как вначале. Сказывалось и то, что много ли, мало ли было выпито водки-виски, и то, что теперь уже никто ни на кого не обращал внимания. Смешными казались его недавние страхи что-то не так взять, не так спросить или не так ответить. Сейчас все было т а к. Вилка перешла из левой руки в правую, а он даже не заметил этого, а когда и заметил — отнесся к такому нарушению этикета философски спокойно: подумаешь, какая беда!..

Время от времени он скашивал глаза на Машу, словно бы проверяя, контролируя свое поведение за столом. Но Маша сидела ровная, спокойная: то ли в самом деле его поведение было безупречным, то ли она уже смирилась, убедившись в тщетности усилий привить своему кавалеру светские манеры.

Улучая подходящие моменты, она продолжала его просвещать: кто где учится или работает, чем интересны (или вовсе неинтересны) сидящие за столом люди. И первоначальная полоса отчуждения, отделявшая Дементия от этих людей, как бы постепенно сокращалась, истаивала. Соседи по застолью становились, может, и не более близкими, но более понятными.

Похоже, застолье начало приближаться к своему апогею. Отпускались последние тормоза, полная раскованность кое у кого уже переходила в развязность, а некоторые шуточки подступали довольно близко к границе непристойности.

Особенно шумным становился дальний конец стола, где задавали тон Альфа и Омега. Среди разговора, в котором упоминались имена Сервантеса и Достоевского, кто-то выкрикивал:

— Все это было. Понимаете: бы-ло!

Другой голос ему поддакнул:

— Да, были Дон-Кихоты, были Идиоты; двадцатый век — дураков нет…

Пьяненькая Муза повела по застолью плохо слушающимися глазами, наткнулась на Дементия и замерла, словно зацепилась взглядом и никак не могла отцепиться.

— Ты, Муза, сегодня какая-то мечтательная, — сказала девушка, что сидела рядом с Бобом. — О чем, если не секрет?

— Она мечтает, — отозвался Кока, — об Иване-царевиче, который увезет ее на серой «Волге»…

— Нет, Кока, — все с тем же задумчивым видом парировала Муза, затягиваясь сигаретой и выпуская колечками дым. — Я мечтаю о волшебном напитке, эликсире молодости, с экзотическим названием: кока-кола.

— Два — ноль в пользу Музы, — подвела итог словесной дуэли Вика.

— Дай я тебя поцелую, Вика, — расчувствовалась Муза.

— Не целуйся с ней! — упреждающе выставил перед Викой свою ладонь Кока.

— Это почему же? — недобро прищурилась на него Муза, но Вику оставила в покое.

— Целовать курящую женщину — все равно что целовать пепельницу.

— Неостроумно! — огрызнулась Муза.

— Зато точно.

Застолье разделилось на небольшие кружки и группки, а общий в начале вечера разговор растекся на отдельные ручейки.

Говорливо было в кружке, собравшемся вокруг людей искусства. К Художнику подсел какой-то джинсовый парень с дальнего конца стола и с ходу завел разговор все о том же, дорогом сердцу мастера, современном стиле в живописи. Дементию, естественно, этот разговор был интересен больше, чем другие, но вот так подсесть в художнический кружок он не мог, если бы даже был и совсем пьяным, а уловить, о чем речь, на расстоянии не удавалось: в гостиной стоял густой гул. Так что он слышал лишь обрывки фраз, имена художников или отдельные выкрики.

— Наши русские Малевич и Кандинский…

— Ха! Нашел русаков!

— Пикассо открыл новую страницу…

— Сальватор Дали своим творчеством закрыл ее…

— А Марк Шагал…

— Что Марк Шагал? Таких Шагалов…

— Надо отличать сюрреализм от сю-сю реализма…

Кто-то, должно быть выпивший поболе остальных, участвовал в разговоре особенно горячо и оригинально. Язык его плохо слушался, выговорить даже короткую фразу было ему непосильно, и он время от времени лишь выкрикивал:

— Модерн!.. Абстракт!.. Автоген!.. Автопоилка!..

Только теперь Актер счел, что час его пробил. После «автопоилки», надо полагать, и его непритязательные песенки будут слушаться, как шедевры исполнительского искусства.

Ему принесли гитару, он поставил ногу на стул, на котором сидел (Муза услужливо подсунула под ботинок салфетку), и какое-то время бренчал струнами, настраивая инструмент, а заодно своим бренчаньем как бы призывая к тишине. И когда ожидаемая тишина наступила, Актер бойким речитативом запел-заговорил, помогая слабому голосу ритмическим подергиванием плеч:

Тут шел довольно долгий гитарный перебор, и уж потом только была выдана концовка:

Такого примерно плана и такого же художественного уровня была спета еще одна песенка. А потом, видимо решив, что слушатели достаточно хорошо настроились на его исполнительскую волну и вошли во вкус, Актер переключился на полуинтим, а потом и полный интим.

Песни интимного пошиба он исполнял с придыханием, с цыганским надрывом, временами переходя на страстный шепот и снова возвращаясь к надрыву и придыханию:

— Колоссально! — не удержавшись, шепнул Дементий Маше. — Ты какой масти?

Та, сделав строгое лицо, приложила палец к губам: помолчи. Но он заметил, что в глазах Маши прыгали этакие веселые чертики.

Да, Маша, конечно, понимает истинную цену этим пошлым песенкам. Но другие-то — неужто не понимают? Возможно, некоторые поощряют своим вниманием исполнителя из вежливости, но ведь есть и такие, кто восторгается вполне искренно. И как знать, может, Актер действительно неглупый парень и сам прекрасно знает, что ноет низкопробную цыганщину, но, встретив вот такой одобрительный прием, подыгрывает публике. Не играет, а вот именно подыгрывает, угождая самым непритязательным вкусам.