Семён Шуртаков - Одолень-трава

— Автор диссертации, — продолжал Викентий Викентьевич, — задался благой целью исследовать умонастроения русского общества в середине прошлого века. Он анализирует журнальные публикации тех лет, литературную полемику, жаркие баталии славянофилов и западников. И все бы хорошо. Но все свое красноречие, весь пафос тратит не на то, чтобы показать глубину мысли и твердость убеждений тех или других литераторов и ученых — а среди них есть и великие имена! — а на то, чтобы скрупулезно перечислить все их истинные и мнимые ошибки и заблуждения. То есть, по-другому говоря, показывает себя, показывает «глубину» своих мыслей. Потому что человек, указывающий другому на его заблуждения, хочет он того или нет, ставит себя хоть немного, но повыше заблуждающегося… Особенно же достается славянофилам. И такие они, и сякие, хода истории не понимали, Россию хотели обособить от Запада и вернуть куда-то в допетровские времена…

— А разве не так? — не выдержал Николай Сергеевич. Он начинал понимать, куда гнет историк. Но не перегибает ли он?

— Что — не так? — переспросил Викентий Викентьевич и оживился, точно был рад, что и гость решился принять участие в разговоре.

— Разве они не провозглашали как благо изоляцию России от Запада?

— Где, кем и когда это было сказано? — опять вопросом на вопрос ответил Викентий Викентьевич и, как бы заранее зная, что его собеседник не сможет указать источники, после короткой паузы продолжал: — Это наши формулировки… Вы читали Ивана Киреевского или братьев Аксаковых? Вряд ли. За их сочинениями надо идти в Ленинскую библиотеку. Мы их пересказываем на свой лад. А Константин Аксаков, к примеру, прямо заявлял, что вопрос и спор — он имел в виду спор с западниками — может быть лишь о том, чей путь истинен, но не может быть и речи о желании возвратиться назад. О какой-то изоляции и помину не было.

— Тогда о чем же?

— Они говорили лишь о том, что России вовсе не обязательно молиться на Запад и в своем развитии точно за ним следовать. Они утверждали, что у России может и должен быть свой путь исторического развития, что у нее своя судьба. Они были против духовного рабства перед западным миром. Тот же Константин Сергеевич Аксаков писал, что презрение к России и к русскому народу стало как бы принадлежностью образованного русского человека, целью которого было подражание Западной Европе. О таких подражателях говорили, что они даже заикаются по-французски. Родной русский язык был унижен, на нем разговаривали только с дворней, с подлым, как они выражались, народом. Так вот, славянофилы как раз и возвысили голос против отрицания всего русского, национального, самобытного. Они возвысили голос в защиту простого народа, едва ли не первыми увидев в нем главную силу государства. Как и декабристы, славянофилы были за отмену крепостного права. Простой народ, говорили и многократно повторяли они, есть основание всего общественного здания страны… Да, они не звали Русь к топору, к революции. Но надо ли их за это предавать анафеме? Они взывали к национальному самосознанию народа — разве этого так уж мало?!

Николаю Сергеевичу не хотелось соглашаться с тем, что говорил ученый историк, но он и не знал, что ему возразить. Если Викентий Викентьевич читал первоисточники, то он знал их вот именно лишь в пересказе.

— Славянофилы в общественном устройстве ориентировались на общину, — решил выложить Николай Сергеевич последний козырь. — Это тоже хорошо?

— Но скажите, а чем лучше общественный идеал западников? — мягко, по-доброму улыбаясь, ответил Викентий Викентьевич. — Славянофилы — воздадим должное их проницательности! — уже тогда разглядели в западной буржуазной цивилизации распускающееся пышным цветом омещанивание, обездушивание человека, превращение общества в скопище индивидов, каждому из которых лишь до себя. И, представьте, западник Герцен в этом пункте стал на сторону славянофилов…

Обычно в подобных спорах-разговорах к оппоненту, которому удалось опровергнуть тебя, испытываешь не самые добрые чувства. А тут — странное дело! — было наоборот: Николай Сергеевич проникался все большим уважением к собеседнику. Особенно располагала к этому человеку его мягкая и одновременно убеждающая манера вести разговор. Викентий Викентьевич вроде бы вовсе и не заботился о том, чтобы обязательно в чем-то убедить или тем паче переубедить противника. Он просто выкладывал свои аргументы, которые потом оказывались неопровержимыми.

— А вообще, дорогой Николай Сергеевич, вы никогда не задумывались, что слова «славянофил», а также «русофил» у нас имеют бранный, почти ругательный оттенок? Но что такое «фил»? Фил — по-гречески любовь. И что же получается: любовь славянина к славянству, любовь русского человека к своей родине России — бранные слова! У вас воображение, может, побогаче, а я вот, сколько ни пытался, не мог представить, чтобы в какой-то другой европейской, да и не только европейской, любой стране любовь к Отчизне стала вдруг нехорошим, ругательным словом… Может быть, славянофилы и русофилы в своем любовном ослеплении переступали грань и скатывались в шовинизм? Может, они славянство и Россию ставили выше других стран и народов, считали себя избранной расой? Ничего похожего!.. Опять сошлюсь на Аксакова. Словно бы упреждая подобные подозрения, одну из своих статей в газете «Молва» в 1857 году он закончил — дай бог памяти! — так: пусть свободно и ярко цветут все народности в человеческом мире! Да здравствует каждая народность!.. — Викентий Викентьевич опять улыбнулся, но на этот раз как-то усмешливо-иронически: — Не очень-то удивляйтесь моим цитатам по памяти. Ранние славянофилы были темой моего реферата еще в студенческие годы. А усвоенное в юности, как известно, помнится лучше того, что узнаем в зрелые годы. Небось приходилось слышать восточную мудрость: учение в молодости — резьба на камне, учение в старости — запись на песке…

Зазвонил телефон.

Викентий Викентьевич дотянулся до аппарата, снял трубку.

— Да, сидим, разговариваем… Ладно, можешь не торопиться. А у Маши узнай, что на бюро решили… Уже узнала?.. Плохо дело…

Невольно слушая телефонный разговор, Николай Сергеевич смутно догадывался о его причастности к делу, по которому он, кроме всего прочего, хотел поговорить с Викентием Викентьевичем, но пока еще не выбрал момента.

А тот положил трубку и какое-то время сидел в раздумье.

— Ладно, об этом потом. А сейчас мне бы хотелось закончить мысль… Я сказал, что мы, русские, никогда на похвалялись перед Европой. Даже и тогда, когда Наполеон поставил ее на колени, а мы разбили самого Наполеона… Что уж говорить про наши времена!.. Вспомните-ка, что писалось, да пишется еще и по сей день, в иных книгах о дореволюционной России? Прежде всего и больше всего о ее отсталости, косности, этакой замшелости. Говоря о прошлом России и народа русского, мы перво-наперво стараемся отыскать в этом прошлом самое темное, самое бедное, самое безотрадное. Тогда уж очень удобно и выгодно делать всякие сопоставления. Были курные избы и лучина, а теперь — по-белому и электричество. Русь была деревянной — теперь стекло и бетон. Одевались наши предки в армяки и азямы — мы щеголяем в нейлоне и прочей синтетике. Что еще? Как что, а лапти? Лапти особенно в большом ходу, они что-то вроде своеобразного символа или синонима русской отсталости…