Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Возможно, тут Ладо многое присочинил, но сам Чвениа не отрицал, что почти так оно и было.

Его потом спрашивали:

— Так это правда, Чвениа?

— Да.

— Как же это? Ты разве не видел, что он поднял руки?

— В глазах зарябило, — простодушно сознался Варден.

— Да хватит, тебе, Ладо… Что смеешься над человеком? — упрекнул его как-то Голиков.

— А ты напрасно с ним нянчишься, — возразил Ладо. — Такой вояка Гитлера все равно не испугает.

Голиков покачал головой:

— Нет, Ладо, человек не рождается ни трусом, ни героем. Даже сталь и та нуждается в закалке огнем.

Ладо все любили в батальоне за его смелость, удачливость, веселый нрав, но иногда в нем замечались какие-то странности. В Чегемском ущелье он почему-то отпустил длинную бороду, как это делали в прежние годы в знак траура крестьяне-вдовцы. Это было ему не к лицу, да и не полагалось, чтобы молодой солдат ходил в таком виде. Уговаривали, ругали, но ничего не вышло.

— Что это ты, парень, ходишь как леший? — упрекнул я его однажды.

Он на мгновение задумался, потом глаза его осветились моей любимой улыбкой.

— Хочется, чтобы фашисты крепко меня запомнили, — сказал он.

Я не понял и со смехом спросил:

— Для этого ты и решил обрасти, как дьякон?

— Ну да. Бритые мы все друг на дружку похожи. А вот как нагряну в этаком виде к фашистам в окопы да пугну их хорошенько, тут-то они скажут: «Ну и дьявол у них этот чернобородый!»

— Удаль в тебе играет, парень. Но ты помни старую пословицу: «Прежде чем зайти, подумай, как выбраться», — сказал я, зная, каким он бывает бесшабашным.

Однажды, когда наши части отходили на Терский рубеж, батальон капитана Геловани весь день без передышки шел сквозь одуряющий зной безводной степи. С неба струилась расплавленная медь. Земля была раскалена, как мангал. Шли как в тумане. Дотянув до привала, многие уже не думали о том, что за соседним курганом стоят вражеские орудия. Некоторые, не успев осмотреться, мгновенно засыпали. Но командиры подымали уставших людей, чтобы рыть окопы.

У Ладо руки опускались при виде лопаты. Он лениво выворачивал два-три кома земли, но стоило командиру отойти, тут же снова ложился, сгребал эти комья себе под голову и засыпал.

Вот тут-то и сказался характер Алеши Голикова. Он тоже не из камня был вытесан, но осторожность и предусмотрительность никогда не покидали его. Алеша ворот гимнастерки не расстегнет, пока не отроет себе ячейку. Не жалея сил, долбил он окаменелую целину и каждый раз выкапывал такой надежный окоп, словно собирался поселиться в нем навсегда.

— Что ты так налегаешь, Алеша, колодец, что ли, вырыть решил? — однажды посмеялся над ним Ладо.

— Я пришел сюда фашистов убивать, а сам умирать не желаю, — ответил Голиков.

Чем больше я узнавал Ладо, тем больше меня удивляла его какая-то странная уверенность, твердая, непоколебимая, проявлявшаяся во всех мелочах, — уверенность в том, что смерть от него далека.

Часто приходилось мне видеть, как солдат, отправляясь в ночной поиск, отзывал в сторону товарища и на всякий случай царапал на клочке бумаги свой домашний адрес.

Ладо Вашаломидзе в этих случаях только переобувался. Он снимал желтые хромовые сапоги, подаренные ему капитаном Геловани, и надевал старую обувь, как будто отправлялся в поле пахать.

Сапоги он поручал ординарцу капитана.

— Ты хотя бы завещание написал, Ладо, какому дьяволу их оставляешь, — пошутил как-то ординарец.

— Какое там завещание! — усмехнулся Вашаломидзе. — Я в этих сапогах еще в Берлин войду… Там и истопчу их в пляске на гулянках.

После сильных боев у Голубых лиманов разведчики расположились на отдых у берега моря, неподалеку от трактороремонтных мастерских.

В свободное время солдаты купались, стирали белье, писали письма, спали и на закате возвращались в лагерь. Вашаломидзе вскоре надоело ходить к морю. Почти каждый день он отправлялся в ремонтные мастерские. Никто не знал, чем он там занимается. В мастерских работало немало женщин, но Вашаломидзе, являясь на вечернюю поверку, не был похож на влюбленного, вернувшегося со свидания. Приходил он измазанный, потный, пропахший керосином и машинным маслом.

Прошло две недели. Зайдя как-то в мастерские, я увидел Вашаломидзе. Засучив рукава, он промывал керосином части разобранного трактора.

— Зачем ты мучаешься в такую жару? — спросил я. — Отдохни, парень, ведь скоро снова в бой пойдем.

Он доверчиво признался мне:

— Хочу изучить трактор, товарищ писатель. Дома, на селе пригодится… Не век же война будет.

В начале июня воздушная разведка сообщила, что в районе Черных лесов замечено скопление вражеских танков.

Сборы были недолги: через несколько часов солдаты боевого охранения, напутствуя добрым словом, пропустили Голикова и Вашаломидзе за линию фронта.

А спустя два дня Алексей Голиков притащил через почти непроходимые плавни здоровенного эсэсовского унтер-офицера. Ладо Вашаломидзе с задания не вернулся…

Голиков рассказал, что поиск они провели удачно. На вторые сутки, перед самым рассветом, в домике дорожного мастера разведчики захватили эсэсовского унтер-офицера.

До вечера они отсиделись в камышах и темной, беззвездной ночью пошли обратно. Голиков надеялся, что за ночь им удастся выйти к нашему переднему краю. Но Черные леса спутали все его расчеты. Лесная тропа неожиданно вывела разведчиков к железнодорожному полотну, и здесь их обнаружил вражеский патруль.

Между друзьями произошел короткий разговор.

— Ну что ж, вдвоем нам от них не уйти, — сказал Вашаломидзе. — Ты гони, Алеша, этого дяденьку напрямик. А я тут с ними немного потолкую…

— Ты уже без меня все решил, — возразил Голиков.

— А как по-твоему… Жребий, что ли, нам кидать, Алеша?

Голиков повел пленного через плавни, а Вашаломрщзе остался, чтобы задержать погоню.

Ждали Ладо несколько дней. Затем Голиков, с разрешения капитана, собрал охотников, чтобы пойти с ни ми на поиски пропавшего товарища. Одним из первых вызвался Чвениа, и Голиков, не задумываясь, взял его с собой. Искали упорно, подчас рискуя жизнью, и в Черных лесах, и в плавнях, расспросили десятки людей, но Вашаломидзе словно в воду канул. Как больно сжалось у меня сердце, когда однажды на утренней перекличке старшина уже не назвал фамилии Вашаломидзе…

Всю зиму о нем не было ни слуху ни духу. Убит он или раненый захвачен в плен фашистами, этого никак не могли узнать. Я уже перестал надеяться, что когда-нибудь увижусь с парнем из Варцихе, так ненасытно любившим жизнь.

Когда начались весенние дожди на Кубани, наши войска очистили от гитлеровцев Черные леса и вышли на равнину. Однажды, вернувшись с передовой, я был вызван к телефону.