Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Что они будут делать, когда войдут в деревню? Как им незаметно довести до дома этого пришедшего в исступление человека? Может быть спрятать его где-нибудь на болоте, в камышах? Но как бросить одного?

— Вот тогда-то я и спела тебе «Сулико», — рассказывала ему потом Мария. — Сама не знаю, как это мне пришло в голову. То ли песня успокоила и тебе показалось, что ты уже в Грузии, то ли силы оставили тебя, но случилось чудо: ты сразу притих. Ни одна живая душа не узнала о том, что мы тебя сюда привели. Только потом наша соседка сказала мне: «Что это ты вчера распелась? Чему обрадовалась?» Что я могла ответить? Сама знаю: не до песен сейчас.

Что ж, на войне и такое бывает! И теперь в жару, с распухшей ногой, лежал он в пыльной каморке и глядел на паутину, свисающую с потолка. Такова была его судьба. Оставалась только одна надежда: может, наши скоро освободят Передоль и выручат его из беды.

Изредка с предгорья глухо доносились орудийные выстрелы. На рассвете они слышались отчетливее, и Вашаломидзе, просыпавшийся с петухами, слушал, побледнев, этот отдаленный гул. Но шум битвы с каждым днем ослабевал. И когда однажды все стихло, сердце Ладо тоже погрузилось в горестную тишину.

Как по-детски нетерпелив был этот мужественный человек во время болезни! Он поминутно хватался за термометр. Малейшее колебание температуры его так волновало, что жар моментально усиливался. Он торопился выздороветь, вернуться к своим. И чем больше торопил-ся, тем больше упорствовала болезнь. Рана не заживала из-за постоянного беспокойства. Он почти перестал есть. Выпьет через силу стакан молока и снова впадает в полудремоту. Это забытье не исцеляло. Как хотелось бы знать, благополучно ли дошел Голиков с пленным унтер-офицером! Помнят ли о нем товарищи? Где они теперь воюют?

Кладовая в доме Вершининых была надежно укрыта от постороннего глаза. Но Ладо все же беспокоился, как бы эти добрые люди не пострадали из-за него.

— Много немцев в селе? — спросил он как-то вечером Марию, когда она мыла пол в его каморке.

— Столько, что и холера их не истребит.

— Может, лучше будет, если ты уведешь меня отсюда. Я и в камышах проживу.

— Какие это двери сказали тебе: «Уходи из дому!» — прервала его Мария.

— Двери ничего не сказали… А ты мне скажи, никто не знает, что вы меня прячете?

— По-моему… никто, — не сразу ответила она.

— Это нужно знать наверняка, Мария.

— Как тебе сказать… — Девушка выпрямилась и вытерла о фартук мокрые руки. — Есть у нас одна соседка, бабка Антонина, на ферме свинаркой работала. Она напротив живет, только улицу перейти. Так вот вчера заходит она к нам и ставит на стол большую макитру с мукой. «Примите, — говорит, — должок. Извиняйте, что до сих пор не вернула». А мама руками развела: «Что-то не припомню, когда ты у меня муку брала». — «Эх-эх, матушка, — говорит бабка Антонина, — при фашистах и не то забудешь!»

Поговорили еще немного, и, когда соседка ушла, мама вдруг заплакала. «Что с тобой?» — спрашиваю. «Ах, доченька, все она придумала! Никакой я ей муки не давала. Это она для нашего солдатика принесла, а сама впроголодь живет, две недели печку не топила. Значит, знает, кого мы прячем, да виду не подает, добрая душа».

— Я тебе не хотела об этом говорить, — сказала Мария. — Может, маме просто показалось… Но ты, Ладо, не беспокойся. Даже если вся улица узнает про тебя — никто не выдаст. Не такие у нас люди…

Из кладовой постепенно исчезли паутина, стулья с прорванными сиденьями и конная сбруя. Исчез и запах плесени. Кирпичный пол был теперь чисто вымыт. Углы посветлели от полевых цветов. Даже пестрая от сырости стена была украшена заботливой рукой Марии — над кроватью висели красивый домотканый коврик и полотенце с красными вышитыми петухами. У изголовья появился маленький столик, а на нем — зеркало и гребешок. Все, что украшало комнату Марии, она, должно быть, перетащила к раненому. Ее девичьи вещи внесли в каморку чистоту, спокойствие и уют. Ладо иногда казалось, что во всем мире так же спокойно и уютно.

Мария заходила в каморку только на рассвете и по вечерам. Ранним утром, когда деревня еще спала, где-то в доме скрипнет, бывало, дверь. От любой другой поступи Ладо отличил бы легкие молодые шаги Марии. Когда она входила босая, в домашнем ситцевом платьице, свежая, ему казалось, что в тесную комнатку вносили охапку полевых цветов.

— Как себя чувствует мой больной?

«Мой больной»!.. Сколько наивной, полудетской гордости слышалось в этих словах. Она ставила на столик еду, измеряла ему температуру, перевязывала рану и тотчас же уходила. Вечером она снова навещала его. При свете коптилки прибирала комнату, потом садилась к нему на тахту и читала вслух свою любимую книгу — «Герой нашего времени» Лермонтова.

Иногда она рассказывала что-нибудь смешное, чаще всего про сельского коменданта.

Комендант любил охоту, но, опасаясь партизан, в лес не ходил. И вся его охота здесь, в Передоле, заключалась в том, что после обеда он отправлялся на выгон за деревней, а два солдата несли за ним в плетенке полдюжины кроликов. Их по одному выпускали на луг. Прирученные зверьки тут же, у ног охотника, принимались мирно щипать траву, и, чтобы охота состоялась, солдаты хворостиной отгоняли кроликов на ружейный выстрел.

Рассказывая это, Мария старалась казаться веселой, беспечальной; видимо, ей очень хотелось развлечь своего больного, но глаза ее не умели лгать.

— А партизаны у вас в самом деле есть? — спросил Ладо.

— Люди говорят, что есть. Только мы их в Передоле еще не видели. — Она подавила вздох. — Вот бы мне тропку к ним найти…

— А пошла бы, не побоялась?

— Я комсомолка, — просто ответила она.

Часто Мария находила еду, принесенную утром, нетронутой. Тогда она прикидывалась голодной.

— Давай вместе поужинаем, — просила она, и Ладо не в силах был ей отказать.

— Усни, — говорила она, и Ладо горячо молил ангела сна, чтобы он поскорей смежил ему веки.

Мария редко выходила из дому.

— Они, мерзкие, так на меня смотрят, так скалят зубы, что… не знаю, ей-богу! Противно ходить по улице, — говорила она со слезами на глазах.

Ее мать была сама не своя от страха.

— Хоть бы я догадалась заранее услать куда-нибудь девочку! Кто же мог думать, что они дойдут сюда.

— Не бойся, мама, наши скоро вернутся, — успокаивала ее Мария.

Дни проходили за днями в тягостном, угнетающем ожидании.

Долгие месяцы одиночества и горя оставили следы на смуглом моложавом лице Настасьи Степановны: у глаз густой паутинкой легли морщины, серебристым пеплом подернулись вьющиеся на висках волосы. И только по легкой, быстрой походке можно было узнать в ней прежнюю Настасью.