Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Пожав руки, они чуть-чуть отступили назад и молча начали свертывать цигарки.

— Давно мы не виделись, Цоги, — сказал Захарий.

— Давно.

— Ну, как ты?

— Да так.

— Что вы тут затеяли?

— Да вот, дорогу прокладываем.

— И ты?

— И я.

— Никак не думал, что тебя здесь встречу.

— А я не один… Все наши здесь, они там, за перевалом, туннель пробивают.

— Чудеса, — пробормотал Захарий. — Значит, Алазани в гору потекла.

— В гору, — подтвердил Цоги.

Меня поразили глаза Цоги. Видимо, вдоволь всего хлебнул человек на своем веку. Глаза у него были уж очень какие-то спокойные, но не тем естественным спокойствием, что приходит от удавшейся жизни, а какие-то перегоревшие, что ли. В них было спокойствие пепла.

Они отошли в сторону и о чем-то тихо беседовали. Но тут подбежал паренек с красным флажком и велел нам поскорее ехать, пока там, наверху, подрывники не перекрыли дорогу.

Захарий и Цоги похлопали друг друга по плечу, и мы сели на лошадей.

Проехали мы немного. Лошади теперь с трудом карабкались по круче, и, как мы ни подтягивали подпруги, седла все время сползали назад. Мы спешились и повели лошадей на поводу к закрытому облаками перевалу. И тут я впервые в своей жизни увидел, как из-под синего, слежавшегося прошлогоднего снега бесшумно выбегают прозрачные, новорожденные ручьи.

Мы встретили еще одного паренька с красным флажком.

— Ну вот и вышли из-под обстрела, — сказал Захарий. — Теперь можно пообедать.

Мы развели костер из веток рододендрона. Этот стелющийся по земле кустарник — незаменимое топливо для альпийских пастухов. Не к чести других деревьев, даже сырой рододендрон быстро разгорается, и пастух в любую погоду может приготовить себе горячую пищу.

Вскоре в нашем котелке забулькала вода, и Захарий стал ворожить над ним, обещая сварить такие хинкали, какие тбилисцам и не приснятся.

— Послушай, Захарий, кто этот Цоги? — спросил я.

— Мой родич, из дальних.

— А почему тебя так удивило, что они дорогу строят?

— Эх, это долго рассказывать… Да и ни к чему старое ворошить.

— А я не могу забыть глаз Цоги, — сказал я.

— Да, повидали они, — вздохнул Захарий и снова надолго умолк.

— Не очень разговорчивый у меня проводник, — не вытерпел я.

— А я в рассказчики не нанимался, — сказал Захарий. — Но, пожалуй, тебе нужно это знать. Ты к этим людям с добром идешь.

Захарий принял самое горячее участие в моей поездке в горы. И вовсе я его не нанимал, он добровольно вызвался быть моим проводником, узнав, что мне поручено проложить телефонную линию в далекую Тушетию.

Печальная повесть о гибели маленькой горной деревни Орбели глубоко запала в мою душу»

— Ради бога, выйдем скорей на воздух… я сейчас упаду, — шепнула Шуко своей подруге и еще раз попыталась застегнуть большой серебряный браслет на правой руке. Замок его раскрылся, когда они с Майей пробирались к хорам. Шуко боялась потерять браслет, подарок покойной матери, и крепко прижимала руку к груди — в такой тесноте да еще с таким хитрым замком никак не сладишь.

— А ты продвинься немного и падай вон тому парню на руки. Посмотри, какой красавец, — сказала Майя, показывая глазами на молодого чеченца в белой черкеске. Но Шуко даже бровью не повела, хотя знала, что Майя не ошибется. Это она умеет — на любой гулянке, в любой толпе мигом найдет самого красивого парня.

— А ты посмотри, посмотри на него, Шуко, тебе сразу легче станет, — прошептала Майя и больно ущипнула подругу за ягодицу.

Шуко локтем оттолкнула Майю:

— Ты с ума сошла!

Они стояли на ступенях каменной лестницы, ведущей на хоры. В битком набитой церкви нечем было дышать. И не только потому, что этот сентябрьский день был не по-осеннему жаркий; но и оттого, что церковные старосты сегодня утром продали пятьдесят семь пудов свечей, и сотни больших и малых свечей сейчас, тихонько потрескивая, горели в тяжелых бронзовых подсвечниках, на каменных выступах перед иконами и на высоких колоннах; и оттого, что горцы и горянки из далеких деревень были по своему обыкновению одеты в тяжелые шерстяные домотканые платья, а на некоторых женщинах были платья из тонкой овчины, и запах пропотевшей шерсти, смешиваясь с густым, пряным запахом ладана, неподвижно повис под сводами храма.

У Шуко кружилась голова. Она устала от этой непривычной людской тесноты. Она впервые попала в церковь жителей долины и никогда не подумала бы, что это так скучно и непонятно. Вопреки ее ожиданию, здесь ничего интересного не происходило.

Плотно прижавшись друг к другу, вот даже браслет невозможно застегнуть, люди молча стоят и слушают раскатистый голос дьякона. Он что-то очень долго не то пел, не то говорил, но сколько Шуко ни вслушивалась, она так ни слова и не поняла. «То ли дело наш деканоз… Когда он выносит из маленькой часовни хоругвь из белого миткаля и обращается к нам, я все понимаю. Мы стоим под открытым небом на склоне горы и слушаем деканоза, а он просит нас, чтобы мы вели себя достойно. «Люди, — говорит деканоз, — я знаю, что не все вы братья друг другу, что между вами много раздоров и обид, но сегодня, прошу вас, не вспоминайте старые раны; ищите своих кровников и обидчиков в другом месте и в другое время. Мы пришли сюда, к часовне святого Георгия, молиться, а не драться, поэтому, прошу вас, успокойте свои сердца, веселитесь, пойте песни, танцуйте. Табор женщин будет устроен на левой стороне, мужчины останутся здесь, и смотрите у меня, чтобы ночью никто не вздумал лазить к женщинам. А сейчас, мужчины, нарубите дров, будем жарить баранов и варить пиво». Так начинает молебствие наш деканоз. А этот… не понимаю, чего он хочет. Даже засмеяться нельзя».

А временами Шуко просто не в силах удержаться от смеха. Когда они входили в церковь, на пороге лежали две женщины в белых холщовых платьях, с распущенными волосами. Они лежали ничком, и все, кто хотел войти в церковь, волей-неволей наступали на них ногами. Некоторые делали это осторожно, чтобы не причинить женщинам боль, но в давке это не всегда удавалось. И Шуко видела, как несчастные полураздавленные женщины корчились под ногами богомольцев. Но они дали обет и молча переносили пытку в надежде, что если выдержат до конца, то исполнится самое сокровенное их желание.

Вдруг какой-то мужчина в короткой чохе силой пробился к дверям и распластался на пороге рядом с женщинами. Он был очень возбужден. Его мутные с безуминкой глаза могли испугать кого угодно, но Шуко только брезгливо отпрянула назад, чтобы не наступить на него.

— Топчи меня, топчи! — закричал он и буйно заколотил кулаками по каменной плите.

Шуко никогда не видела, чтобы мужчина так не по-мужски вел себя, чтобы человек становился таким до смешного жалким, — и юная язычница не удержалась от смеха.