Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

А еще через два года Цоги попросил дать ему ножницы и в присутствии хозяина, побледнев от собственной смелости, остриг первую овцу, не сделав ни одного пореза на коже животного. Хозяин похвалил Цоги и тут же определил ему полное жалованье пастуха. Но Цоги характером, видимо, пошел в отца — неуживчивого, упрямого, непомерно гордого человека. Не прошло и полугода, как Цоги обиделся на хозяина за какое-то не так сказанное слово и ушел, даже не взяв расчета.

Мой проводник Захарий вспомнил, что и в детстве Цоги был страшно обидчив. Однажды на каком-то празднике сильно загулял помощник деканоза. Целые сутки он бражничал, переходя от костра к костру, потом ему стало скучно, и, не зная, чем еще позабавиться, пьянчуга достал из кармана горсть леденцов и кинул играющим на улице детям. Началась свалка, и ребята, как обычно, передрались из-за даровых конфет.

— Только Цоги не сдвинулся с места, — сказал Захарий. — Он с безучастным видом стоял в стороне.

Помощник деканоза снова полез в карман и бросил леденцы к самым ногам Цоги. Мальчик не пошевелился. Помощник деканоза нахмурился, подошел к Цоги и закатил ему оплеуху.

— Ты чего от него хочешь? — спросил проходивший мимо старик.

— Помяни мое слово, разбойником будет, — сказал помощник деканоза.

Потом Захарий нашел Цоги за часовней. Он лежал, уткнувшись лицом в траву, и плакал.

— Больно? — спросил Захарий.

— Нет.

— Ты же любишь леденцы? — спросил Захарий.

— А он их на землю бросил, как собакам, — глотая слезы, ответил Цоги.

Да, человеку с таким характером батрацкая доля вдвойне тяжела.

Нигде в Грузии батрачество не было таким тяжким, как в кочевом овцеводстве. Поэтому вся грузинская народная поэзия так горько оплакивает безрадостную долю наемного пастуха. Бездомный кочевник, он смолоду лишен всех радостей семейной жизни, одиннадцать месяцев в году он в пути, под открытым небом и благодарен судьбе, если зима не очень снежная, а осенние дожди льют не все сорок дней и ночей, как во времена всемирного потопа.

Потертая бурка, мешок из козьей шкуры, наполненный кумелем, длинная ярлыга, старая берданка да еще с десяток овец, заработанных каторжным трудом, — вот все его движимое и недвижимое имущество. Хозяин платил ему овцами с приплодом, но система штрафов была такова, что нередко батрак после десятилетней службы возвращался домой с одной ярлыгой в руках. Пастух возмещал хозяину убытки во всех случаях: пала ли овца от болезни, или унесла ее лавина, или угнали бандиты, или загрыз волк. Если заболевала овца, хозяин не скупился на лекарства, ну, а пастухов обычно лечили от всех болезней либо горькой водкой, либо знахарским заклинанием на угольке. Случалось, что даже снедаемый жаром, в горячечном бреду пастух, опасаясь разорительного штрафа, не оставлял отару и держался в седле, пока не падал замертво.

Наемный пастух — это не пастушок со свирелью на зеленой лужайке, каким его изображали в сусальных стишках и картинках. Мой пастух — горемыка и бесправный труженик, и если он в какой-то день, в какой-то час вырезал себе из тростника скромную свирель-саламури, то потому лишь, что она лучше него умела плакать.

Недавно богатые овцеводы братья Гугуташвили прислали с Каспия своего приказчика с поручением набрать партию стригалей. Цоги первым явился на испытание. И показал себя настоящим мастером. Обычно пастух перед стрижкой связывает овце ноги — Цоги не связывал, и только на этом он выигрывал больше минуты. Мягким, но сильным рывком он валил овцу на помост и какими-то неуловимыми движениями левой руки удерживал ее, пока не заканчивал стрижку. Конечно, такого стригаля без разговора приняли на работу. Сбор партии приказчик на-значил на двадцатое сентября. Цоги к этому времени должен был достать коня. Стригали на прикаспийских пастбищах зарабатывали хорошие деньги: им платили сдельно, и такой скорый стригаль, как Цоги, мог за один сезон значительно поправить свои дела и даже отложить деньги на лечение Бердиа. Говорят, что в Тбилиси живет такой доктор, не то что немого, мертвого заставит заговорить.

Что же делать, пешком до Каспия не дойдешь, но как сказать матери: продай палас, продай котел для варки пива, продай единственную козу и снаряди меня в дорогу.

Палас был самой дорогой вещью в доме Сабедо. После смерти мужа она четыре года ткала этот палас и, когда закончила, сказала сыновьям: «Может, сойду в могилу раньше, чем поставлю вас на ноги, продадите тогда палас— будет на что меня похоронить и поминки справить».

— Уезжает он завтра надолго, хоть издали на него посмотрю.

— Вы уже целовались? — спросила Майя.

— Что ты! Мы одни еще никуда не ходили.

— Зато он по нашему проулку частенько прогуливается… Думаешь, я не видела?

— Как тебе не стыдно. Он же в вашу мастерскую ходит, брата своего навещает. Передать трудно, как немой ждет его прихода.

— Значит, к брату ходит? — усмехнулась Майя, не подозревая даже, как она своим неверием обрадовала подругу.

— К брату… к брату, — счастливо рассмеялась Шуко. — Ты только помоги мне. Если встретим Цоги, наболтай что-нибудь… Пусть не думает, что мы его ищем.

— Хорошо, это я могу.

Некоторое время они шли молча. Потом Майя сказала:

— Какие глупые эти мужчины.

— А что?

— Буйволы. Ничего не чувствуют. И Цоги твой хорош. Такая девушка по нем сохнет, а он где-то бродит.

— А может, я ему не нравлюсь? Не знаю… Я как-то вечером у вас была. А он зашел, спрашивает своего брата. Отец твой удивился: «Разве ты не знаешь, что сегодня воскресенье? По праздникам он домой уходит». А Цоги рассмеялся и сказал: «Простите, дядя Тома, совсем забыл, что сегодня воскресенье». Как, по-твоему, Майя, мог он это забыть?

— Бог с тобой! Какой батрак воскресенье забудет. Это он на нашей улице из-за тебя заблудился.

Девушки вышли на ровную дорогу. В поле, на самом солнцепеке, понурив голову и уныло помахивая хвостом, стояла оседланная лошадь. Издали казалось странным, что она стоит неподвижно под палящими лучами солнца, стоит как вкопанная, но когда девушки подошли ближе, оказалось, что в густой траве спит хозяин лошади, намертво зажав в кулаке повод.

Майя свернула с дороги, подбежала к лошади, и, упершись коленом в ее взмокший живот, отпустила подпруги.

— До всего тебе дело, — сказала Шуко.

— До всего, — подтвердила Майя.

Скоро они подошли к обширному конскому загону. За изгородью из длинных жердей толкались лошади — они кусали друг друга, лягались, и девушки не решились войти в загон. Они прошли вдоль изгороди и возле коновязи увидели Цоги. Он разговаривал с каким-то татарином.

— Здравствуй, Цоги, — сказала Майя. Цоги обернулся, и вдруг его уставшее, озабоченное лицо просияло, — под тонкими черными усами ослепительно блеснули белые-белые зубы.