Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

Лечу в самолете. В ушах гудит. И чудится мне: гонится за нами огнедышащим Змеем-Горынычем, свистя и хлопая дверцами, Васин шестиместный сортир.

Метро. Часы пик. Зажатый между пальцами двугривенный двигался по проложенной миллионами таких же двугривенных глубокой борозде. Мраморное блюдечко в окошке кассы от прикосновений пальцев и пятаков прохудилось. Все это были какие-то жутковатые следы, образуемые не временем, не историей, но баснословным количеством людей, прикасающихся к камню. Толпа вынесла меня к эскалатору. Здесь самое интересное. Встречные потоки. Один поток молча рассматривает другой. Никогда не устаешь смотреть на людей.

Наш дом.

— Наташка, принимай грешника, прибывшего для душеспасительной порки.

— Тебя вызвали?

— На экзекуцию.

— Ты весь в бороде.

— Так задумано. Защитный панцирь.

Озеро было огромным. Я сидел на корме с заломленными за спину руками. Руки горели от впившейся в них веревки. Я постарался незаметно погрузить руки в воду. Это сразу успокоило боль. Немец заметил, но ругаться не стал. Вдруг что-то с силой царапнуло днище лодки. А еще через мгновение я почувствовал, как веревка, которой я был связан, зацепилась за что-то острое, спрятанное под водой. Не удержавшись, я опрокинулся в воду и начал барахтаться. Лодку отшвырнуло в сторону. Немцы панически выгребали. А меня по-прежнему продолжало держать это нечто. Потом вода стала убывать, обнажая скрытые под ней руины затонувшего города. Теперь я уже почти висел, вода была у меня под ногами. С трудом ощупав предмет, который держал меня, я установил, что у него пять острых концов. Это было похоже на звезду. Лодка с немцами была уже далеко внизу, плывя, как по каналу, между скелетами зданий узнаваемого мною Охотного ряда.

Я проснулся, обнаружив, что лежу в неудобной позе, заломив за спину левую руку.

— Что с тобой? — спросила Наташка.

Я не ответил. Сверху, с потолка, прямо на меня блюдцеобразной люстрой валилась жизнь с ее утренними бликами. Наташка лежала рядом. И выходило, что мы… спасены! Я смотрел на нее… Крупный план плеча… Раскосый глаз скифянки. Дорогой мне микромир! И спасены!

Завтракаем. Наташка наливает кофе. Неужели могло случиться, что ни я, ни она не дожили бы до этой минуты, до этого вот негромкого подрагивания чашечки в блюдце, до этого мига, в который руки ее совершают путь от сахарницы к блюдцу…

— Читала в «Неделе»: Гитлером был разработан план превращения Москвы в гигантское водохранилище. Но мы не стали озером… выжили, победили… Понимаешь, как это важно, как это нужно помнить, что мы не дали превратить себя в водоросли, в ил… Спасены! А мы живем и скулим. Какая-то экзекуция… Плевать я хотел!.. Ерунда все это!..

Погромыхивая чашечками и блюдцами, Наташка вышла из комнаты. Сделай она это чуть медленнее — мне казалось, — я успел бы разглядеть легкие завихрения воды где-то в районе ее локтей. Задержись она, и я заметил бы, как вода забегает ей в рукава. Но ничего такого я не успел разглядеть, потому что незачем ей идти медленнее, чем нужно… И мы — не озеро.

Железные врата студии «КЕНТАВР». У-у, железные!.. У-у, на семи замках!..

Я не стал подниматься на лифте, курсирующем между объединениями. У каждого объединения свой этаж. Объединение «Меч», к которому я сопричислен, находится на пятом. Я полагал, что это самый почетный этаж. Выше нет, а ниже, согласитесь, все-таки не то. Объединений пять — и этажей пять. Приятная комплектность, альянс! Будь этажей меньше, каким-то двум объединениям пришлось бы ютиться на одном этаже: начались бы ссоры, интриги, склока бы вышла нехорошая, а так — вполне благородно. Удельные княжества. Поэтажно.

Медленно поднимаюсь по лестнице. Сегодня мне будут мылить голову в масштабе объединения, а завтра, надо полагать, в масштабах всей студии. Где вы, дни незапятнанные? А ведь не так уж это было давно… Года полтора назад мы с Сашей Оффенбахом робко вступили под сень «Меча». По какой-то оказии Сашка был, как вы заметили, однофамильцем родоначальника опереточного жанра. Фамилия-то и подкузьмила Сашку. Сценарии, которые мы предложили «Мечу», не то чтобы не были приняты, но обоим нам предлагалось переписать их на иной лад — в духе объединения, которое страстно, почти исступленно тяготело к музыкальным фильмам. И вот Сашка стал жертвой этой слепой страсти, Ступину все не давала покоя Сашкина фамилия. «Не отпрыск ли того самого? — думал он. — В воспреемники возьму, ежели подтвердится». Так постепенно полюбил Ступин в Сашке свою мечту о возрождении начатого им в свое время, а ныне пришедшего в упадок жанра лирической комедии. Таким вот нелепым образом и закрепилась за Сашкой репутация «музыкального» режиссера. Сашка терпел-терпел это издевательство да и выдал однажды, что не только не любит музыкальных фильмов, а вообще не терпит никакой киномузыки. Все так и ахнули, обалдели. А Сашка ушел. Да еще дверью бабахнул. Я же походил, походил, принюхался к «духу» да и поддался ему. Меня запустили в производство.

В своем объединении Ступин был вроде губернатора. Соответственно, и объединение было чем-то вроде губернии. Лет пятнадцать тому назад он был в зените славы и ворочал не объединением, а, почитай-ка, всем кинематографом. Потом уже, в менее сладкие для него времена, он был худруком студии, и вот сфера его влияния сузилась до масштабов объединения. Произошло что-то вроде ссылки, что-то вроде Меншикова в Березове. И стал «Меч» ступинской вотчиной, заповедником старых и добрых традиций, оазисом музыкально-лирического жанра.

Уходя, Сашка сказал мне на прощание:

— Смотри, как бы эти лакировщики, эти лудильщики, эти последние могикане не охмурили тебя.

— Ничего, — ответил я, бодрясь, — тоже ведь не лыком шит.

— Там Ступин с бабою Ягой… — мрачно пригрозил Сашка. Директором этого объединения был некто Минц. Еще его называли Мин-Херц. Человек циничный, но, как ни странно, в объединении наиболее порядочный. Его цинизм проистекал скорее от занимаемого им положения, нежели от его человеческой сути. Хотя, наверное, этот вынужденный цинизм по должности сильно подтачивал и самую человеческую суть. Это был мудрец, резонер, философ. Ему понятна была скрытая драматургия страстей, бушевавших в объединении, он заранее предвидел все грустные и смешные парадоксы ступинского самодурства; и, верно, давно сдали бы и выдержка, и совесть, если б не юмор, — но юмор-то, увы, циничный.

Другая, не менее важная фигура — главный редактор «Меча» Оселков. Маленький щуроглазый человечек с бледным лицом. Этакий кардинал Мазарини при необузданном Ступине.

Была в этом объединении еще одна значительная фигура — режиссер Фаянсов, человек эрудированный и даже слегка фрондерствующий. Трудно была понять, как эти два в общем-то равновеликих, но очень разных кита уживаются, сосуществуют в одном объединении. Один из парадоксов этого объединения, его кентавр. Фаянсов постоянно вояжировал за границу, якшался с «новой волной», носил парижскую обувь, знал толк в скрытой камере и понимал Босха. Ступин Босха не понимал, парижской обуви не носил и с «новой волной» не якшался. От этой разницы возникали небольшие недоразумения. Правда, не такие уж частые, как ни странно. Когда меня запускали, Фаянсов, поглаживая меня по затылку, сказал, обращаясь к Ступину: