Константин Ершов - Следы: Повести и новеллы

И вот однажды я очень сильно ошибся. Отец резко выступил против реорганизации геологической службы. И сразу же появилась эта статья. Я, охваченный энтузиазмом ломки, тут же отнес отца к ретроградам. Еще бы! Отец против нового! Тогда ведь все эти операции казались последним словом, оптимальным решением. Вскоре отец ушел на пенсию. А через два года умер. После его смерти было восстановлено статус-кво. Все оказалось сложнее, и уже в ретроградах оказался я сам.

…Гроб отца несли друзья-геологи. На отце лежали такие же светотени, как и на живых. Его голова, его черты еще были подчинены тем же пространственным отношениям, что и живые. Это, по-видимому, и вводило в заблуждение солнце. Кто-то из несших гроб споткнулся. Гроб пошатнуло.

— Не уронили бы… плот, — подумал я.

Узкий, из длинных и прямых бревен, плот плыл на плечах людей, чуть покачиваясь. Это был плот со старой пожелтевшей фотографии, висевшей в кабинете отца. На фотографии отец был молодой, небритый, в глубоких охотничьих сапогах…

гремел во мне некий языческий хор, заглушая звуки похоронного марша.

Отец специализировался по редким металлам. Было что-то наивное, архаичное, почти ломоносовское в этом зарифмованном отцом перечне редких металлов. Эти импровизированные строчки я подслушал однажды, когда застал отца над кроваткой внука. Негромко напевая, отец поверял внуку своих богов:

Могучие бородатые боги, одетые почему-то в белые парусиновые костюмы, обступали кроватку, кивали бородами. Помню, меня охватила зависть. Мне тоже хотелось, чтобы меня баюкали боги. Но отец давно уже махнул на меня рукой. Еще в школе обнаружился у меня «гуманитарный крен», который навсегда установил жесткую дистанцию между мной и отцом. И никак мне не удавалось преодолеть эту дистанцию. Даже гораздо позже. Ах, если бы можно было бросить все и начать заново, думал я. Двинуть дорогой отца в то далекое утро с отцовской фотографии, где тихо покачивается бревенчатый плот, туда, где тайно, при тусклых свечах, как схимники, в рудах чужих металлов сидят, притаившись, закованные боги:

И вот в этом замысловатом лабиринте имен и названий — встреча с отцом.

— Что же они сделали с тобой, отец? Неужели это единственный след, оставшийся от тебя?

— Если измерять числом бумажек, то да. Но бывают ведь и другие следы. Полуночное, Марсяты, Старая Ляля — месторождения, следы мои… Там давно кипит работа, там жизнь, а ведь могло и не быть этой жизни.

— Я был в метро… там следы на камне от гривенников. Боюсь этих следов. Скажи, что мне делать, отец? Я запутался. Я попал в самую жестокую область искусства. Там производство переплелось с искусством, и сам черт не разберет, что к чему. Кроме того, я допустил компромисс и теперь пожинаю плоды. Я думал словчить, то есть сначала как бы согласиться, уступить, а потом… Понимаешь? Не получилось. Либо я в последний раз дам им обещание снимать так, как, они хотят, либо меня закроют. И тогда все, конец. Работе конец!

— Какой работе? Нечестной? И слава богу!

— Ну, хорошо, я проиграл. Я сам в этом виноват. Но ты-то, ты! Разве ты это заслужил? Геолог-ретроград? И вее? Какая чушь!

— Заботься о следе скрытом, но истинном, — негромко сказал отец и исчез в каталоге, в разделе «Геология», подраздел «Редкие металлы».

Я спускался по широкой мраморной лестнице. Навстречу поднимались люди. Пеклись ли они о следе истинном? Наверное. Что-то было в их лицах такое… И все они, сильные и слабые, красивые и уроды, равные пассажиры на палубе огромного корабля, раскачиваемого океаном Познания. Я часто встречал здесь одного карлика. Умница. Авторитетище. Здесь важен мозг и совершенно не важно, передвигается этот мозг при помощи костылей или легко, по-мальчишески взбегает по лестнице. Мозг важен. Славный корабль.

Я еще раз оглянулся на этот океан. Сегодня, совершенно случайно, я встретил здесь парус… Парус отца. А может быть, галеру, к которой отец был прикован?

Мама моя, сколько их! Куда ни глянь, всюду личность — не какая-нибудь ерунда. С суконным языком сюда и лезть нечего, — здесь витийство требуется, талант. Щечкин бы здесь купался, как в родной стихии.

— Да-с, — услышал я за спиной голос Щечкина. — Редкий набор. Ассорти! Богоподобные. Лики, лики-с!

Я не отважился обернуться. Вне всякого сомнения, это был Щечкин. Каким образом? Странная фигура все-таки этот Щечкин, не перестаю удивляться.

— Что вы здесь делаете, Исидор?

— По вашему вызову, как вы мечтали описание мною высокого вече-то послушать.

Стараясь не общаться с ним впрямую, я шепнул:

— Ладно, Щечкин, валяйте, описывайте, только не путайте вече с собором и, пожалуйста, тихо, ради бога, тихо.

— Ну-с, все это высокое собрание я уподобил бы говяжьей туше, — начал вдохновенно Щечкин.

— Э-э, что-то вы не туды!

— А вот послушайте. Вот эту благородную группу маститых я сравнил бы с филе. По признаку комплекции. Другую группу — с грудинкой, третью — с лопаточкой… А это, изволите ли видеть, козелок-c… Этих бы я пустил как огузок. Ну, а уже молодежи, извините, остаются одни голяшечки.

— М-да, занятно… Но почему же так зло?

— А теперь, позвольте, я к ним, к богоподобным-то, с поздравленьицем подкачу, — не унимается Щечкин.

— Ну, это уж чересчур. Вы кто, Щечкин, — Гомер? Ломоносов?

— Гомер — не Гомер, а цитатку имею. Из «Илиады»: «Старцы, уже не могучие в брани, но мужи совета…»

— Ну, на эти слова они, пожалуй, могут и обидеться. Вот что, Щечкин, ступайте лучше. А то, чего доброго, начнут интересоваться: кто, откуда. Так что не взыщи.

— А меня уж и нет здесь. Вот вы обернетесь сейчас, и вместо моей другую физиономию обнаружите.

Я обернулся: и верно, за спиной моей стоял редактор объединения «Часы» Гнедых. Я же с исчезновением Щечкина почувствовал даже некоторое сиротство.

Появился Ступин с железной коробкой. А что в коробке? Русалка? Вот оно, коварство Ступина! Ну все, пропал, пропал!

Когда все были уже на местах, оказалось, что нет Фаянсова. Должно быть, махнул в Париж.

Первым, разумеется, был выслушан Ступин. Он говорил не торопясь, с какой-то прозрачной грустью, как будто читал Есенина:

— Уйду я, уйду… и то правда, зачем мешать им, дадим дорогу гимнастам, канатоходцам… А мне уже и не устоять на канате-то, Не те годы. А когда-то у Мейерхольда… Вот этот стол в длину перепрыгивал, как пустяк. Седые мы с вами, седые…