Камал Абуков - Балъюртовские летописцы

Поехать в аул Казбека уговорила жена. Она позвонила по телефону, потом написала письмо, потом снова позвонила: приезжай, мол, к родителям на субботу — воскресенье, мы с Далгатиком тоже приедем, соберемся всей семьей, отдохнешь немного на воздухе, успокоишься…

Теперь Казбек с благодарностью думал о Ихе: все-таки она его любит, думает, заботится о нем, ни на что не ропщет. А вот он приезжает домой не так часто, как мог бы приезжать. Да, да, что и говорить, мог бы приезжать почаще. Казбек и сам не знал, почему иной раз оставался в Балъюрте, когда можно было смотаться на денек-другой домой. Что удерживало его? Мысль о Заире? Или просто нечто — подспудное, необъяснимое? „Но ведь она моя жена, — подумал Казбек о Яхе, и сердце сжала сладкая боль сострадания к ней, — она мать моего ребенка, она любит меня, она верит мне, а я… Надо покончить с Заирой, надо выкинуть ее из головы! Я не могу, не имею права… но почему? — вдруг спросил он самого себя. — Почему? А если я ее люблю, люблю, люблю?! О, как все запуталось, как запуталось…“ При воспоминании о Заире у него закружилась голова и, уже собравшись было встать, он снова откинулся на подушку.

Со двора донесся крик петуха, поздний, шальной, запальчивый, и Казбек рассмеялся. На душе вдруг стало легко и спокойно. „Хотя бы сегодня можно не думать. И так чуть не свихнулся. Надо отдыхать, дышать чистым воздухом и ни о чем не думать, хотя бы эти два дня…“

Он встал, оделся и вышел во двор. Со стороны шалаша, где стоял кёрюк, доносился негромкий женский разговор, попахивало дымком и кипящим на сковородке маслом. У ног Казбека копошилась в яркой весенней траве рябая курица, вокруг нее суетливо грудились пушистые комочки цыплят. Солнце поднялось уже выше деревьев, но в тени плетня, огораживающего сад, роса на траве еще не высохла и блестела, словно разбитое на мелкие кусочки и рассыпанное по траве стекло. Сад утопал в белом цветении яблонь и вишен; в середине сада стояли два персиковых дерева, розовые короны на них среди режущей глаза белизны казались особенно яркими; а у самого плетня высоко в небо вздымалось могучее ореховое дерево, только что еще начинающее зеленеть.

Казбек подошел к калитке, через которую можно было войти в сад. Босым ногам было щекотно и колко с непривычки, но Казбек был счастлив, как в детстве, он чувствовал тепло нагретой солнцем земли. Хотелось подпрыгнуть и закричать во все горло, просто так, какую-нибудь бессмыслицу, чтобы хоть немного освободить грудь от переполнявшей ее дикой, хмельной радости. Отворив калитку, Алимов увидел идущего ему навстречу из глубины сада буйволенка, голова и спина его были покрыты белыми лепестками. Буйволенок подошел к лежавшей под деревом собаке и помотал головой перед самым ее носом. Собака оскалилась и залаяла, буйволенок подпрыгнул на месте, смешно взбрыкнув задними ногами, и боднул ее в бок, но в этом его движении не было злой сосредоточенности, которая присуща взрослым буйволам, особенно когда замыслят они недоброе. Собака вскочила и, отбежав подальше, залилась захлебывающимся лаем, а буйволенок, словно празднуя победу, опять взбрыкнул и рысцой подбежал к Казбеку. „Играет, — улыбнулся Алимов, — скучно весь день без матери…“

Буйволенок подбежал к Алимову, игриво ткнулся мордой в живот, потом отступил на шаг и поднял на Алимова большие, с синим отливом глаза, захлопал длинными мохнатыми ресницами: не узнаешь, мол, что ли? Казбек потрепал его по холке и кивнул: узнаю, брат, как же, узнаю, хотя с тех пор, как ты родился, я ни разу не был в отцовском доме. Благодарный буйволенок стал лизать Алимову ладонь.

— Эй, Казбек, — крикнула Яха с веранды, — завтрак готов, все ждут!

Казбек пошел к дому, буйволенок поплелся следом.

Пока Казбек умывался, во двор вошел отец, Ирбайхан. Он вел за руку семенящего рядом Далгатика, в другой руке у мальчика был длинный зеленый чубук, срезанный с молодых тутовых побегов.

— А мы буйволицу в стадо погнали! — радостно сообщил Далгатик.

Казбек улыбнулся сыну и подумал, что для Далгатика эти первые аульские впечатления, должно быть, так и останутся на всю жизнь самыми яркими.

Завтракали все вместе на веранде, застеленной войлоком. Прямо на войлок Яха постелила цветную скатерть, и на середину скатерти мать поставила поднос с горкой блестевших от жира, горячих чуду.

Казбек отметил про себя, что отец по-прежнему не расстается со своим большим сукара [3] Сукара — посох. и ложка у него все та же — деревянная, некрашеная. И сидит он по обычаю на полу, скрестив ноги, и ест, не снимая папахи. Рядом с ним, как в былые времена, чувствуешь себя уютно и спокойно. Мать, окруженная кастрюлями и пиалами, примостилась у порога. Далгатик возле деда, Ирбайхан макает чуду в густую буйволиную сметану и подносит к открытому рту внука. Далгатику нравится эта еда и что дед кормит его из своих рук. Яха сидит рядом с Казбеком и почти ничего не ест, смотрит только, чтобы Казбек ел побольше. В нескольких шагах от веранды лежит в пыли прибежавшая на запах еды собака, глаза ее умоляюще блестят, она постукивает по земле хвостом, словно намекая, чтобы и её не забыли. Казбек бросает ей чуду. Буйволенок ступает передними ногами на ступеньки веранды, тычется мордой в кастрюли, переворачивает пустые пиалы. Мать незлобно бьет его по морде, отгоняет, но буйволенок, отбежав, возвращается снова, весело мотает головой, на которой еще сохранилось несколько белых вишневых лепестков.

— Мать, сварила бы ты халтаму на обед, — сказал Казбек, нарушая тишину.

— Где ж муки взять, сынок? — ответила мать. — Немножко было, да уже кончилась.

— Кукурузу вы напрасно забыли! — сказал отец с обидой в голосе. — Понятное дело, и свинина, и виноград — все нужно людям. Но без них можно прожить, а без хлеба нельзя. Хлеб — голова всему.

— Но пшеницу же сеем, — сказал Казбек, желая подзадорить отца.

— На наших землях хорошо растет кукуруза. Люди испокон веков научились ее выращивать, мы привыкли к кукурузной муке, кукуруза всегда кормила нас и могла бы еще кормить. — Отец помолчал. — Было время — стали называть её королевой полей, потом забыли королеву… Получается, как у юноши, который увлекся девушкой, клялся ей в верности, превозносил до небес, а потом встретил другую, из соседнего аула, воспылал новой любовью, а свою девушку, которую хорошо знал, которая была с ним из одного аула — забыл.

— Но кукурузу и теперь сеют, — возразил Казбек.

— Сеют… — отец с горечью покачал головой. — Как же, сеют, но для чего? На силос. Никто за ней не ухаживает. Взошла кукуруза, земля у нас хорошая, но все задыхается под солнцем — не поливают, не пропалывают. А через месяц скосят. Разве это дело? — Ирбайхан отставил в сторону сукара, проделал руками хорошо знакомое Казбеку с детства движение — будто умывал их, и произнес „алхамадуллах“ — это значило, что отец кончил есть. Вытянув ноги, Ирбайхан прислонился к стене веранды. — Кукуруза кормила нас, наших отцов, наших дедов… И вы, дети мои, выросли на кукурузе. А теперь она, видите ли, плоха стала. Грешно, аллах разгневается.