Камал Абуков - Балъюртовские летописцы

— Это тебе! — Я протянул ей цветы.

Заира зарделась:

— Спасибо.

Я подошел к ней почти вплотную, положил ладонь на ее руку, она не отняла ее. В эту минуту в коридоре раздался стук каблуков подчитчицы, меня словно током ударило. Вышел из корректорской, даже не попрощавшись с Заирой. А потом долго бродил по улицам, проклиная свою скованность, тупость, свое неумение быть веселым, легким, простым…“

— Вы не особенно загружены на своей основной работе, вот и поезжайте с Варисовым в ночной рейд по поливу кукурузы, — сказал Алимов корреспонденту-организатору местного радио Букрееву.

Букреев был в легкой рубашке — распашонке, надетой прямо на голое тело, но все равно дышал тяжело и капли пота выступали на его мощном лбу мыслителя эпохи Возрождения. Время от времени Букреев нагибался и вытирал пот со лба полою своей распашонки, при этом стул под ним жалобно поскрипывал.

— А как это — ночной рейд? — спросил он. — Тем более по поливу?

— Приедете в аул, возьмете, скажем, парторга колхоза или бригадира, они вам покажут участки, расскажут, как и что…

— Так-то так, но я болен, тем более ночью… Нет, я не могу, я астматик…

— Ночью вам дышать легче, чем днем, — сказал Алимов, помня, что „больному“ ничего не стоит съесть за один присест полбарана. — Если больны, давайте бюллетень…

— Зачем же сразу так? — озадаченно спросил Букреев. — Тем более ночью… Нет, не поеду…

— Зайдите к Варисову, он вам объяснит важность этого дела, по приезде доложите о результатах, — сказал Казбек, показывая, что он не принимает всерьез отговорок Букреева.

— Нет, я все-таки не поеду, — пробубнил Букреев, выходя из его кабинета, — и так здоровья нет.

— Не астматик он, а нытик, — оказал присутствующий при разговоре Галич. — Ты знаешь, он даже друзьям в поздравительных открытках пишет: „Желаю вам счастья, а мы все хвораем“.

Вошел Хункерхан Хасаев с огромным клише в руках.

— Что это? — удивился Казбек.

— Знаменитое чабуваловское клише — початок кукурузы, под сенью которого мы раньше печатали сельскохозяйственные сводки, — объяснил Галич.

— Может, дадим на полосу Вагитова? — спросил Хункерхан.

— Зачем? — Алимов удивленно поднял брови. — Давайте без показухи. Кукуруза — наша культура, агитировать за нее людей не нужно, они не хуже нас с вами понимают ее ценность.

— Тогда у нас будет вот так, — Хункерхан положил на стол редактора макет полосы. — Справа будет снимок Вагитова, слева набором — „80 центнеров с гектара“, а посредине клише — „Страница передового опыта“.

— Ну что ж, конкретно, по-деловому, — одобрил Алимов.

— Главное — без лишней воды, патетики, лирических отступлений, — заметил Галич. — Раньше мы писали: „Мягко шурша шинами, наш „Москвич“ выскочил на пригорок, и перед глазами возникли необозримые владения королевы полей…“ Молодец Микаилов, хороший материал подготовил, но только, как всегда, наставил кавычек. — Галич засмеялся. — Кукуруза любит воду. Слово „любит“ взял в кавычки. Я его спрашиваю: „Почему?“ А он говорит: „А разве может кукуруза любить, она растение?“ — „А может ли плакать буря?“ — говорю я. „Не знаю“, — пожимает плечами. „А вот Пушкин не поставил кавычек“. — „Пушкин — большой человек, — говорит Микаилов, — а я маленький, меня могут неправильно понять“. Вот его логика. В подзаголовке „На плечи машин“, плечи он тоже выделил кавычками. У машин, говорит, нет плеч, а мысль важная.

— Шутки шутками, а по существу он один тянет отдел, — сказал Алимов, — от Варисова что-то не видно отдачи.

В кабинет заглянул Букреев.

— Так мы, значит, это, выезжаем, — сказал он добро, глазки его блестели.

— Счастливого пути! — усмехнулся Алимов. — Я вижу, Варисов разъяснил важность стоящей перед вами задачи?

— Так точно, — по-военному четко ответил Букреев и даже попытался щелкнуть каблуками стоптанных парусиновых туфель.

Никогда в жизни Яха не писала ему писем, а тут прислала толстый конверт. „Что это она? — недоуменно подумал Казбек, разыскивая на столе ножницы, чтобы разрезать конверт. — Вот что значит разлука, — он улыбнулся, мысленно представив себе жену с сынишкой на руках, — даже Яха написала письмо, да еще какое…“

Но он ошибся, письмо от Яхи было очень коротким, не письмо, а записка:

„Дорогой Казбек, посылаю тебе письмо, которое я недавно получила. Мне все говорили, что так и будет, но я не верила и сейчас не хочу верить. Разберись сам. И поступай так, как сочтешь нужным, я не буду висеть камнем у тебя на шее. Не хочу верить!

Целуем тебя и обнимаем. Твои Яха и Далгат“.

В конверт, подписанный рукой Яхи, был вложен другой конверт, надписанный на машинке и адресованный в Махачкалу Алимовой Яхе Магомедовне, в нем лежало письмо, тоже отстуканное на машинке.

„Дорогая Яха Магомедовна!

Вы очень порядочная женщина, это всем известно. И как все порядочные люди, не подозреваете, что с вами поступают подло. Подло поступает с вами ваш муж, человек, которому вы доверили свое сердце, свою жизнь и к которому вы питаете нежные чувства. Вы беспокоитесь за него день и ночь, думаете, как там ему в Балъюрте живется, как он устает на работе… Извините за прямоту, но у вас совсем наивная душа совсем неиспорченного человека. А муж ваш, с позволения сказать, ответственный работник, у себя в редакции, так сказать, на рабочем месте, завел любовь. Как говорили в старину, у него завязался роман с прелестной девушкой. Он окончательно запутался. Вот почему он так редко приезжает к вам в Махачкалу. Позаботьтесь о своем престиже и о своей семье. Подумайте о том, что он коммунист, во всяком случае носит партбилет в кармане. Пока носит. Подумайте надо всем, дорогая Яха Магомедовна. Вам могут помочь.

Ваш доброжелатель“.

Дочитав послание „доброжелателя“, Казбек в сердцах смял его и бросил в корзину, но тут же вытащил и разгладил листок — шрифт машинки показался знакомым… Просмотрел стопку материалов, отпечатанных в номер, — так и есть: машинка редакционная! „Ну и наглый доброжелатель, даже не потрудился найти другую машинку! — подумал Казбек в смятении. — Вот так дела! Как же теперь быть?..“

В первые минуты Казбек думал только о себе. Потом подумал о Яхе и о Заире. Наконец мысли его вернулись к анонимщику: „Кто же это? Скорее всего, Варисов. Надо поговорить с Галичем, показать ему это письмо. Сегодня же поговорю“.

Они устроились в старом заброшенном саду, на низком берегу речки Акташки. Еще не кончился апрель, а трава вымахала такая, что впору было ее косить в первый раз.

— Жена хочет завести корову, — вздохнув всей грудью, задумчиво сказал Галич, — хорошее дело, все-таки у нас двое малышей. Я всю жизнь мечтаю о собственном дворике, хозяйстве, хорошо бы купить домик, люблю копаться в земле. Я ей говорю, кто же тебе разрешит в нашем райкомовском доме держать корову? Кур и уток кое-кто держит — сараи у нас большие. Но корова… нет, такого еще не было.