Камал Абуков - Я виноват, Марьям

Я здоров и молод. Мои товарищи считают, что я преуспел в жизни по всем линиям. До сегодняшнего дня я слыл счастливчиком. Все было у меня: интересная работа, любимый сынишка, красивая жена, благоустроенная городская квартира.

Я очень занят, я всегда был занят — работа забирала так много сил, что на раздумья не оставалось времени. Я вечно спешил, вечно не успевал сделать всего, что хотелось. У меня не было времени анализировать свою жизнь, у меня, казалось, даже не было времени, чтоб ответить себе на один-единственный вопрос, который всегда меня мучил подспудно: «Почему мне так плохо, так буднично и бесприютно в моем благополучном доме?»

Сейчас, когда я блуждаю по пустому спящему городу, когда со всех сторон окружает меня молчание, когда впереди целая ночь, бесконечная и неизвестная, как Млечный Путь, я найду время, я все припомню. Все!

Три огромные белолистки росли возле нашего аула. Они стерегли его с трех сторон, а с четвертой — бежала по камешкам чистая речка. Аксакалы утверждали, что эти белоголовые, седые тополя — ровесники нашего аула. В дни радости и веселья их ветви, словно руки, весело хлопали зелеными ладошами листьев. В дни тревог и горестей они высоко поднимали свои головы и замирали неподвижно, словно отлитые из стали, и днем и ночью готовые заслонить людей от беды.

Тот великан, что рос с западной стороны аула, повидал много людского горя: дерево росло на тропинке, ведущей к кладбищу. Капли дождя на его листьях и струйки талого снега на его голых ветвях мне всегда казались слезами. Всех умерших проносили мимо тополя, и, наверно, от горя засохла его верхушка.

Страж на востоке ограждал аул от суровых ветров, по народному поверью, приносящих с собой беду. Его крона была широкой и плотной, все удары ветра, все бури обрушивались на бело-зеленый шатер листьев и затихали в нем, теряя свою злость и силу.

На северной стороне всем, кто шел в аул с добрым сердцем, на краю дороги, все насквозь просвеченное солнцем, улыбалось третье дерево. А если случалось, кто шел в аул с черными мыслями, солнечные лучи гасли в его ветвях и дерево строго хмурилось. Каждый, кто уходил из аула, перед дальней дорогой приходил помолчать под его благословенной кроной.

Когда я первый раз бежал от своего горя, ноги привели меня к этому дереву. Мне показалось тогда, что оно наклонилось, погладило меня по голове и мудро прошептало: «Молод ты, зелен для таких испытаний, сынок, жизнь прожить — не поле перейти… Но ничего — время залечит твою рану. Иди, сынок, иди, ты еще ничего не видел, а земля такая большая… Еще будешь счастлив, сынок!»

Через много лет, когда я вернулся в родной аул, дерево было срублено. Оно больше не осеняло дорогу в аул своей могучей, пронизанной солнцем зеленой говорящей кроной. Все было пусто и голо вокруг… Дорогу в аул стерег черный, обугленный пень, стерегла, казалось, сама смерть. Я задохнулся от возмущения, я не поверил своим глазам.

Кто позволил погубить красоту и мудрость? Чья рука поднялась? Чей топор вонзился в могучее живое тело? Неужели никто не заступился за великана, который каждому был другом? Где же был народ?

Мой голос бессильно погас, ярость сменилась стыдом.

Я вспомнил Марьям… Я вдруг увидел, как бьется тоненькая, голубоглазая девочка, как бьется в жестоких руках своих похитителей, как зовет на помощь: «Джемал, Джемал, люди, по-мо-ги-те!!!»

Но никого не докричалась она, даже меня, даже меня, своего любимого.

Я гладил обугленный пень и клялся вырастить на его месте новое дерево. Тогда мне казалось, что это хоть как-то заменит утрату.

Но я не посадил нового дерева. Я только собирался, все собирался столько лет подряд… А годы шли, и боль утихла, и я уже привык въезжать в родной аул по пыльной, выжженной солнцем дороге, не осененной живой, зеленой кроной.

Я не сказал, что все три дерева были срублены, срублены одной рукой.

Белолистые великаны были гордостью аула, без них кажется он теперь беззащитным, безликим. И небо над аулом бесцветное, и речка обмелела… И песен меньше, и сказок. А может, мне все это кажется, потому что я стал взрослым?

Вокруг моей души тоже вырублены деревья; теперь она голая, как обугленный пень.

Мне нужен человек, который может слушать меня не перебивая. Я не хочу, я не должен, я не могу больше молчать! Я расскажу о Марьям, о себе, о тех днях, когда могучие белолистки охраняли наш аул, и душа моя была наполнена счастливым светом. Мне нужен человек, который может слушать меня не перебивая.

Школа в тот далекий год готовилась к ноябрьскому празднику. В Доме культуры должен был состояться концерт художественной самодеятельности школьников. Я — член комсомольского комитета, культсектор, был ответствен за концерт и очень гордился этим поручением.

По вечерам я все время пропадал на репетициях, много у нас в школе было певцов и танцоров, у каждого класса — свои артисты.

Я вошел в зал, на сцене стояла группа девочек, одна из них пела:

Она пела как-то особенно, будто разговаривая с собой, раздумывая, советуясь и клянясь.

Подхватил хор девичьих голосов. Никогда я еще не слышал, чтобы так красиво и слаженно пели у нас в школе.

зазвенел опять голос, и я почувствовал, как у меня защипало глаза.

Я засмотрелся на поющую, голубоглазую, с волосами цвета майского меда. Не по годам высокая и стройная, она выделялась среди своих одноклассниц.

Я смотрел на нее так долго, так пристально, что девочка смутилась и замолчала.

— Ты чего, Марьям? Девочки, подскажите ей, как дальше, — сказал старший пионервожатый. Смущение Марьям передалось и мне.

— Ну, ну, давайте, давайте, — сказал я вожатому и хотел улизнуть из зала.

— Ты не послушаешь, как Марьям поет «Ласточку»? — удивился вожатый. — Надо же решить, какие номера покажем народу. Надо отобрать лучшие сольные и хореографические партии, — важно, как завзятый театрал, проговорил мой товарищ. Я тогда еще не понимал, что значит «сольные и хореографические партии», но смолчал.

Я остался в зале, сел рядом с вожатым и стал слушать Марьям.

Ушел я в тот вечер из школы, как потерянный, хотя сам себе ни в чем не признался. Все недоумевал, как же я до сих пор не замечал Марьям? Теперь мне казалось, что в школе только она одна и есть.