Камал Абуков - Я виноват, Марьям

Очень осторожно, боясь даже самого себя, я стал интересоваться всем, что касалось Марьям. Училась она хорошо, только по русскому письменному отставала, как и большинство ее одноклассников. Вот я и высказался провести у них показательный сбор, посвященный русской литературе. «Это ей поможет», — наивно, думал я.

Готовился к сбору, словно диссертацию защищать собирался!

Настал день, который, казалось, должен был «все решить». Что «решить» — я и сам не знал.

Сапоги я начистил так, что видел в них собственное отражение. Брюки выгладил под матрацем. Все было хорошо, только вихор меня подводил: как у неумелого косаря остается на пашне огрех, так на моей макушке торчали волосы. Я их водой, и слюной смачивал, ничего не помогло!

Мой друг Юсуп удивился моим приготовлениям и пошутил:

— Ты что, на свадьбу идешь или на булка [1] Булка — посиделки. ? А может, влюбился? Озорно подмигнув, спросил он, — признайся, а?

— Нет, нет, — поспешил я его разубедить, — какая может быть любовь? Ты что, разве не знаешь, что я иду приводить показательный сбор? Не могу же я выглядеть кое-как.

Замечания Юсупа насторожили меня.

Любовь у нас в школе была запрещена, все связанное с этим чувством считалось страшным и постыдным. Да, любовь у нас осуждалась как что-то преступное, за что надо судить немедленно и жестоко наказывать.

Свое чувство к Марьям я бы никогда не решился назвать любовью. Просто мне необходимо было каждый день хоть разок, хоть издали взглянуть на нее, встретиться взглядом, улыбнуться, получить заряд бодрости на целый день, ведь у меня было столько дел!

Мы учились в разных сменах, но она почему-то всегда приходила в школу пораньше. Уходя домой, я часто сталкивался с ней в коридоре или в школьном дворе. Я никогда не решался поздороваться с ней, обходил молча, видя только маленькие ступни ее ног, обутые в красные расшитые чувяки. Но пройдя, не мог удержаться, чтобы не обернуться, не посмотреть ей вслед. Марьям тоже на секунду поворачивала голову, наши взгляды всегда успевали встретиться…

Но о чувствах своих я ей никогда не говорил. Зачем? Меня бы обвинили во всех смертных грехах и исключили бы из комсомола. Несомненно. А комсомол был моей жизнью.

В тот день, когда я впервые прижал билет к груди, я почувствовал себя справедливым и сильным. В райкоме билеты нам вручили поздно, и, пока я с товарищами добирался до проезжей дороги, уже совсем стемнело. Голосуем — никто не берет. Пришлось нам до аула километров 15 пешком топать. А время было осеннее, грязь по колено. «Шофера не знают, что у меня на груди спрятан комсомольский билет, иначе не проезжали бы», — уверенно думал я.

В тот вечер я мог бы пешком пройти всю землю и не устать. Я тогда был твердо уверен, что нет препятствий, которые бы не преодолел. Я вытаскивал ноги, которые увязали в грязи, и смеялся от радости.

Когда я шел в школу на тот злополучный сбор, думал только об одном, чтоб себя чем-нибудь не выдать. Я хорошо помнил случай с Гюльзахрой. Вот что с ней произошло: по оплошности посредницы, безвинное ее письмецо соученику попало в руки к учителю. Он прочел его вслух перед классом, читал с нехорошей улыбкой, бесстыдно комментируя. Бедная девочка сидела, закрыв лицо руками, только плечи дрожали. А потом встала и с рыданием выбежала из класса и больше не вернулась в школу, а была отличницей.

«Ничего, я буду говорить только по существу», — решил я. Открыл двери в класс и рявкнул:

— Здрасьте! — Прошел к доске и сразу, не отрывая от стола глаз, приступил к делу. — Вот Михаил Александрович Шолохов в своем замечательном романе «Разгром», — смело начал я. Вдруг услыхал хихиканье, и тоненький голосок с передней парты удивленно спросил:

— А разве «Разгром» не Фадеев написал?

— Конечно, Фадеев, — смутился я.

— А ты сказал, что Шолохов, — прыснула в ладонь девочка.

— Конечно, Александр Фадеев, — подтвердил я, и вдруг, холодея, почувствовал, что все, все забыл. Я задыхался от ненависти к себе: зачем мне пришла в голову мысль об этом злополучном сборе, зачем я сделал из себя посмешище?

Быть может, я и преувеличивал?

Я только потом узнал, что в этот день Марьям в школе вовсе не было. Не пришла она и на следующий и на третий день. Все это время, как бы невзначай, каждый раз выдумывая себе какое-то неотложное дело, ходил я по улице, мимо дома, где жила Марьям.

Во дворе у них бегал буйволенок, паслись куры, лаяла собака. Марьям нигде не было видно. Мне казалось, что опустела школа, обезлюдел аул, что вокруг меня пустыня… Я удивлялся и говорил себе: «Смотри, сколько вокруг людей, почему тебе кажется, что аул вымер?» Но чувство это не проходило — чувство тайного, еще никогда мною не испытанного одиночества. Не помню, в какой раз я проходил в тот день мимо дома Марьям, когда ко мне вдруг подошла ее подруга.

— Марьям болеет, хочет читать, нет ли у тебя чего-нибудь?

— Посмотрю, — сказал я сухо, — будет что, завтра в школу принесу. А сейчас мне некогда, занят, — махнул я рукой и с суровым видом зашагал к школе. Я умерил свой шаг, потому что мне хотелось бежать сломя голову, кричать, прыгать и смеяться! Дойдя до школы, я повернул домой, недоуменно себя спрашивая: «Почему Марьям обратилась с этой просьбой ни к кому-нибудь другому, а именно ко мне? А?! Ко мне?! Значит…» — Что значит, я не договорил и вихрем ворвался в дом.

— Иди, сынок, обедать, — позвала мать. Но разве мне было до еды? Я стал перебирать свои книги, потом, так и оставив на столе стынуть шурпу, побежал к Юсупу: у него дома было очень много книг. Но у Юсупа я тоже ничего подходящего не нашел и вернулся домой. И снова, уже в который раз, стал перебирать свою скудную библиотеку, сваленную в углу прямо на полу. Остановился на «Встречах в тайге» Арсеньева. Это была первая русская книга, которую прочел я сам. Она была мне особенно дорога. На обложке я написал: «Хотя начинаешь ты с такой тоненькой книжки, желаю тебе перейти к большим, большим книгам. Желаю, чтобы все твои мечты осуществились», — надпись сделал на русском языке и, может быть, с ошибками.

Побежал в школу, постучал в класс, вызвал подружку Марьям и молча вручил ей книгу. А сам, ничего вокруг не замечая, пошел в лес.

Моя любовь, моя тайна не давала мне покоя, ноша эта для меня была непосильна. Я боялся, что не выдержу и она сыграет со много злую шутку. Вот и решил часть тяжести переложить на другие плечи.

С тех пор, как себя помню, Юсуп был мне другом. Мы родились в одном месяце, Юсуп был на два дня старше, но он гордился этими двумя лишними днями так, словно это было два года. Хоть на два дня, но все-таки он был старше, и я, скрепя сердце, должен был почитать его за старшего.