Камал Абуков - Я виноват, Марьям

Марьям стало жарко. Она сняла платок, и я обратил внимание (мы сидели под фонарем), что волосы у Марьям потемнели, стали почти каштановыми, а не цвета майского меда, как прежде. В волосах ее все еще поломанный пополам и связанный красной ниткой, теперь уже без единого камешка, тот самый гребень, который когда-то мы купили с Юсупом. Сейчас он мне показался жалким и нелепым.

А Марьям все рассказывала и рассказывала о том, какие у нее хорошие дети, она, видимо, тосковала по ним, говорила с таким увлечением, что даже не замечала, как мне скучно ее слушать.

Я думал о том, что сынишка мой спит и Зарипат одна в доме, где утром, как она сказала мне на вокзале, так спешила с уборкой, натирая полы воском, застилая парадные скатерти, ставя в хрустальные вазы цветы, пряча шампанское в холодильник. «Зря я так с ней поступил», — подумал я.

— Встаньте граждане, уборочка! — подошла к нам женщина с метлой и ведром, — проходите отседова, граждане хорошие, проходите, уборочка ночная!

Я взял сетки, которые уже успел возненавидеть, взял чемодан, не спрашивая больше согласия Марьям, насильно усадил ее в такси и сам сел рядом:

— Поехали!

Радиоприемник донес бой курантов, пробила полночь.

Марьям больше не упиралась. Теперь уже не я, а она чувствовала себя виноватой.

Я тихонько позвонил.

Дверь широко распахнулась, и Зарипат, растрепанная, опухшая от слез, встала на пороге:

— А-а, явился! Да еще не один… И ты тоже, бесстыжие твои глаза! — замахнулась она на Марьям. — Еще в дом привел, в дом привел эту… В дом, где его ребенок, жена. О-о-о! — заломила она руки. — А я-то дура встречала ее, как порядочную, ах ты пропащая! — снова замахнулась она на Марьям.

Я толкнул их обеих с лестничной площадки в комнату и быстро закрыл дверь.

— Что ты говоришь! — напустился я на Зарипат. — Сейчас же извинись перед Марьям! Она же твоя гостья!

— Нацеловались, наприжимались, а теперь в гости привел, — зло рассмеялась Зарипат, в нее словно черт вселился. Она не хотела слышать никаких моих объяснений.

— Проходи, Марьям, сюда, в мой кабинет, не ночевать же тебе на улице.

— А, в кабинет… А почему не в спальню? — закричала Зарипат. — Хотя в кабинете тоже диван есть и запереться можно!

— Замолчи, безумная! — зажал я рот Зарипат, она вырвалась и закричала не своим голосом:

— Так ты меня еще и душить? О-о-о-о!

Она подскочила к кроватке сына, схватила сонного мальчика на руки. Он спал крепко-крепко и податливо прильнул к матери. Вертя глазами, Зарипат оглянулась, схватила стоящий на столе чемодан. Ом раскрылся, и все ее платья, детские пещи вывалились наружу. Она нагнулась вместе со спящим сыном и, в остервенении, стала бросать все эти тряпки снова в чемодан. Я хотел взять у нее сына.

— Уйди! — взвизгнула Зарипат и ударила меня ногой, так как руки ее были заняты. — Не прикасайся к ребенку! Вон с ней скоро новых наживешь! А моего не тронь! Грязный человек!

Положив сына прямо на пол, рядом с чемоданом, она, наконец, закрыла чемодан, снова схватила мальчишку на руки, бросила Марьям новое оскорбление, а мне пообещала:

— Подожди, дорогой, мы завтра с тобой в горкоме поговорим, что ты там заноешь… Тебе там покажут, как жену, горянку, обижать! Будь ты проклят! — и пронеслась мимо меня, на весь дом хлопнув дверью…

Мы остались с Марьям вдвоем. Зарипат ее словно оглушила. За все это время Марьям не проронила ни слова, не подняла глаза. Молча взяла свои сетки и чемодан и пошла к дверям. Я не стал ее останавливать, не мог. Она открыла дверь и, не попрощавшись, даже не взглянув на меня, ушла. Как выстрел, щелкнул закрывшийся английский замок.

Я не остановил Марьям. Что я мог ей сказать, что обещать? Пусть идет, не в пустыне же…

Я прошел по комнате, поднимая оброненные Зарипат детские трусики и рубашонки, складывая их на телевизор.

Вошел в спальню, наступил ногой на что-то мягкое, хотел отшвырнуть ногой и запутался. Зажег свет.

У меня под ногами валялось белое шелковое платье Зарипат, расшитое бисером. Ее лучшее, выходное платье, на котором теперь темнели черные расплывшиеся следы, безобразные следы от моих грязных туфель… Я отшвырнул платье ногой и, распахнув двери, позабыв их захлопнуть, выбежал на улицу.

Улица была пуста и безлюдна. Шел тихий летний дождь. На черном мокром асфальте безмолвно мерцали желтые пятна света, затянутые сеткой мелкого душного дождя.

Выгнув спину, лениво переходила дорогу кошка.

Я шагал, заглядывая во все встречные переулки… Они были тихи, пусты — темнота, дождь, мокрый асфальт…

Куда же девалась Марьям?

Я шел, догоняя редких прохожих, заглядывая им в лица.

По какой улице шла сейчас Марьям со своей тяжелой ношей и непоправимой обидой?

Куда, ослепленная ревностью, умчалась Зарипат?

Не могу же я оставить сейчас Марьям?

Как это растолковать Зарипат?

Как найти их, как примирить?

Прежде я должен только сам понять, кто из нас прав, кто виноват?

Что же будет со мной, с Марьям, с Зарипат?

Мне нужно все, все обдумать…

Сейчас, когда я блуждаю по пустому спящему городу, когда со всех сторон окружает меня молчание, когда впереди целая ночь, бесконечная и неизвестная, как Млечный Путь, я найду время, я все обдумаю. Все!

Мне нужен человек, который может слушать меня не перебивая…

1963–1967 гг.

Булка — посиделки.

Мичари — кукурузный хлеб.

Кюрзе — мясные пирожки.

Чипта — камышовая подстилка под ковром.

Дэвы — мифические великаны.

Кёрюк — большая печь, духовка, где летними вечерами аульские женщины пекут хлеб, жарят кукурузу перед тем, как везти на мельницу.

Алим — ученый человек.

Тазият — посещение мужчин для соболезнования родственникам покойного.

Донгуз — свинина.