Камал Абуков - Я виноват, Марьям

Третий день я жил в ауле и до сих пор не видел Марьям. Хотелось видеть очень, как всегда, но я приучил себя сдерживать желания, а тут не утерпел.

— Скажи, а что Марьям больна или уехала из аула?

— Марьям? Это которая? Та, что живет около правления или которая хромает?

— Ну, Марьям… она училась с нами… пела.

— А-а! Та, которую похитили? Она живет нормально. В этом году ее дочка в школу пойдет.

Ком застрял у меня в горле, я налил водки и выпил ее. Никогда я так быстро не хмелел…

— Что это ты ее вспомнил? А-а, ты, кажется, дружил с ней, — деликатно сказал Заирхан.

Я был очень благодарен ему, что он сказал так мягко, так хорошо… Мне захотелось открыть ему свою душу.

Он слушал меня удивленно и очень внимательно.

— Так что же ты молчал? Если так хочешь ее видеть, надо было давно встретиться, пойдем сейчас!

— Поздно, ты что, — испугался я, — нельзя, что мы скажем?

— Ничего не поздно! Я директор школы, я могу узнать насчет дочки, поинтересуюсь, как они готовят ее в школу. Пошли!

Он встал разгоряченный, решительный (видно было, что моя история его глубоко тронула), поднял меня и потянул за собой.

Я сопротивлялся, но мне очень хотелось, чтобы Заирхан исполнил свое намерение…

Твердой рукой постучал Заирхан в ворота. На крыльце послышалось шарканье, открыл нам сам хозяин дома. Он удивился, увидев нас, но не подал виду, поздоровался за руку и попросил в дом.

В то мгновение, когда наши ладони соединились в рукопожатии, я протрезвел. У него была широкая мозолистая ладонь — этой ладонью он ласкает и бьет Марьям…

Она не ждала гостей.

Навсегда я запомнил этот вечер, эту комнату. Широкая кровать, застеленная атласным одеялом, гора подушек, никелированные спинки с набалдашниками. Возле кровати сапоги, из них торчат портянки, видно, хозяин недавно разулся. В углу комнаты включенный телевизор. Его смотрел хозяин дома на кровати: подушки примяты. На экране певица с голыми руками что-то поет… На полу, рядом с кроватью, ковровая подстилка и несколько подушек, на ней полулежит Марьям и кормит грудью ребенка. Под боком у нее спят еще двое детей. Я догадался: вот так и спят они на полу, прижавшись друг к другу, — мать и дети. А кровать с атласным одеялом для него, хозяина дома, добытчика.

Увидев нас, Марьям вскочила на ноги, натянула платок и быстро вышла с ребенком в другую комнату.

Сели за стол.

— Хорошо живешь, — медленно говорил Заирхан, оглядывая комнату. Наконец, взгляд его набрел на коврик, где спали дети… — В школу дочку ты как… как готовишь ее в школу? Портфель купил?

— Еще нет.

— Почему? Надо купить, на-а-до… Я для этого и пришел, чтобы сказать, понял?

Не глядя на нас, Марьям поставила угощение и быстро скользнула в другую комнату. Хозяин разлил водку по стаканам.

— Портфель обязательно, самое главное портфель…

Когда хозяин налил по второй, Заирхана так разобрало, что голова его упала на грудь.

Мы выпили с глазу на глаз по второй и по третьей. А когда бутылка опустела, стало совсем жутко.

Я встал, подошел к стене, где в раме под стеклом, собранные воедино, красовались семья, родственники и знакомые Хасая. Фотографии все были пятиминутные, снятые на фоне озера, лебедей и причудливого замка. Лица казались плоскими, лишь темнели глаза и чернели улыбающиеся рты… Среди всех этих мне неприятных, в большинстве своем снятых в нетрезвом виде мужчин была карточка и Марьям. Такая точно, как та, которую я изорвал и сжег. Юное лицо, наполненные счастьем глаза, радостная удивленная улыбка, две девичьих косы, чистый высокий лоб, не омраченный ни одной морщинкой! Какой чужой и одинокой выглядела эта чистая девочка в этом сборище хасаевской родни.

Мертвая тишина стояла в комнате, даже Заирхан перестал храпеть. Марьям притаилась где-то в темной глубине смежной комнаты… Молчал телевизор.

К счастью, Зинрхан проснулся.

— Портфель, главное, чтобы был портфель.

Я с радостью поднял Заирхана и потянул его к двери. Буркнул хозяину: «До свидания!» — и перешагнул порог этого склепа.

Отведя Заирхана домой, пошел за аул, в степь. Ноги сами привели меня к пню белолистки, Я присел на пень и просидел на нем до самого рассвета.

Я думал, что в последний раз видел Марьям, я хоронил прошлое, прощался с Марьям… Я не мог предвидеть…

Где ты, Юсуп? Как нужен ты мне сейчас. Как просто было в детстве: выйдешь за калитку, свистнешь — и ты рядом. Ты знаешь, что такое вулкан? В земле кипит бурлящая лава, она, как разъяренный зверь, бросается то в одну, то в другую сторону, стремясь вырваться наружу. И стоит ей найти какую-то брешь — ударит фонтаном, и не остановишь. У меня такое же состояние: все, что накипело, наболело за эти годы, рвется наружу.

Недавно я был в ауле на свадьбе Алим-Паши. Вечером, устав от тягучей мелодии гармони, от охрипших пьяных голосов, я незаметно вышел на улицу. Темнело.

Конец дня — самая интересная пора наших свадеб. Показывая свою удаль, танцуют парни. Танцуют так лихо, что в вихре пыли не видно их ног. Я стоял у ворот и безучастно следил за весельем. Вдруг среди женщин, стоящих у стены дома, я увидел Марьям. Я не видел ее с того злополучного вечера, когда мы оба с Заирханом пьяные были у нее в гостях.

Марьям тоже увидела меня и опустила глаза. А я не мог заставить себя не глядеть на нее. Я понимал, что нельзя так неотрывно, настойчиво смотреть, Но со мной творилось что-то непонятное. Я не мог отвести от Марьям глаз. Она чувствовала мой взгляд и тоже подняла ресницы.

Плясала свадьба, пели и орали пьяные, а мы молча смотрели друг на друга, смотрели, разделенные танцующей толпой.

Я так и не вернулся к шумной компании друзей. Марьям вышла за ворота, я пошел следом и догнал ее.

Мы шли рядом по знакомым улицам, мимо твоего дома, Юсуп, мимо дома ее матери, мимо изломанного плетня, где десять лет назад мы, охраняемые тобой, встречались с Марьям.

Я видел, я чувствовал: Марьям была расположена к откровенности, но сам молчал. Мои губы и челюсти словно одеревенели, я не мог открыть рта. Меня жег стыд и ненависть…

Я презирал себя, свое тело, пышущее здоровьем, этот лоск, эти первые признаки полноты.

Я считал себя виноватым за темные круги и потухшие глаза Марьям. За то, что она как-то сникла вся, словно надломилась, словно припудрилась серым пеплом. У меня было такое впечатление, что Марьям вовсе разучилась улыбаться.

Я уже жалел, зачем пошел за Марьям. Разве прошлое можно вернуть? Оно ушло безвозвратно, но оставило сегодняшнюю боль. И не избавиться от нее, не убежать, не спрятаться… Вот отчего так бешено колотилось сердце, сжимались кулаки, а сам я молчал…

Как я жалел, что тогда, давным-давно, не постучал в окно, не увел от постылого мужа. Я был нерешительным и плачу за это всю жизнь, дорого плачу.