Камал Абуков - Я виноват, Марьям

В руке я нес желтый портфель. Этот красивый, тисненой кожи польский портфель подарили мне в день рождения сослуживцы с пожеланием носить в нем рукописи (к тому времени я уже напечатал несколько статей в газете, и они знали об этой моей слабости). Пока в моем шикарном портфеле болтались мыльница, электробритва, зубной порошок, щетка и рубашка, которую я только что переменил, выходя из дому.

Моя свежая белоснежная рубашка приятно холодила тело, брюки были отлично отутюжены, словом, вид у меня был совсем городской, праздничный.

Я наслаждался упоительным утром: ясным небом — в городе никогда не бывает такого легкого, такого прозрачного неба — шумом милой Аксайки, теплым ветром, наполненным запахами молодой травы и пашни, дымящейся после дождя, словно укрытой живым серебристым пологом.

— Садись, подвезу, — раздалось сбоку. Это догнала меня арба, груженная доверху корзинами и мешками, — завтра базарный день в городе. На козлах сидел знакомый парень, когда-то мой одноклассник. — Садись, — повторил он, подвигаясь, уступая мне место на отполированной доске козел.

— Спасибо, я лучше пешком.

— Боишься испачкаться, — усмехнулся он.

— Нет, просто хочется пешком, такая погода, — смутился я.

— Ну, ну, давай, — он окинул меня с ног до головы пристальным взглядом, как чужака, и стегнул по лошадям: — Н-но! Н-но!

Безоблачное праздничное настроение мое замутилось, но через несколько минут я забыл об этом парне на арбе, забыл и о своих узких следах на дорожке, — очень уж хорошо было вокруг, я был счастлив оттого, что снова иду берегом родной Аксайки, своей тропой…

Сколько раз мы ездили этой дорожкой с Юсупом за дровами в лес. Лес… теперь его нет, голое место вокруг, лишь кое-где торчат одинокие деревья, да и те больше напоминают прохожих странников, чем хозяев. Кажется, остановились они на минутку отдохнуть и вот-вот уйдут навсегда и останется наш курган навеки беспризорным нищим.

Нет уже давно и тех чудесных зеленых полян, на которых мы когда-то играли, — все вспахано. Нет и могучей белолистки, которая прежде бросала тень через всю дорогу. Черный, обугленный пень встретил меня.

Разве оно само упало, это огромное дерево. Это одна из трех знаменитых белолисток, охранявших наш аул, я уже говорил о них… Это дерево стояло с северной стороны аула, по дороге к разъезду, к городу, к большой жизни. Оно провожало и солдат на войну, и невест, которых отдавали в другой аул или в город, и студентов — всех, всех оно провожало и напутствовало с любовью и лаской. Оно было последней приметой родного аула, которую видел человек, в последний раз обернувшись на дороге.

Когда я бежал от своего горя, я тоже пришел к этому дереву…

Я вернулся живой и здоровый, а оно повалено! Это дерево было гордостью моего детства, гордостью моей земли… Не в первый раз видел я теперь его останки, но, как всегда, обида и ненависть поднялись в моем сердце потому, что его гибель и двух других его братьев для меня такая же утрата, как смерть самых почтенных людей аула.

Я словно видел воочию, как отступник зажег спичку, как ждал он, когда займется огонь, как нетерпеливо, как злорадно следил за огнем, пожирающим ствол могучего дерева. Сколько нужно было ему кусков дерева, он увез домой, а остальное, обугленное, так и лежит у дороги, словно нарочно для того, чтобы напоминать, как жесток и бездушен может быть человек. Нелюдимо живет этот… осмелившийся погубить деревья. Все три дерева, как я узнал, срубил и сжег на дрова муж Марьям…

Долго стоял я у черного пня. Эх, если бы был тогда в ауле, я бы… я бы сделал этому негодяю, я бы его… что? Что бы ты сделал? Я вспомнил Марьям. Мне стало горько и стыдно. И быстро зашагал от обугленного пня прочь, вперед, к разъезду, к новым делам, к новым людям, которые ничего… ничего обо мне не знают…

Незаметно для себя я подошел к разъезду. Как всегда летним утром, здесь было много народу, все спешили в город, на рынок, с корзинами фруктов и овощей. Возле той арбы, которая обогнала меня, я увидел Марьям и ее свекровь — они снимали с арбы корзины.

Муж Марьям в новых хромовых сапогах и зеленой суконной фуражке стоял поодаль, я взглянул ему прямо в лицо, в его сытое, заросшее недельной щетиной лицо. Он отвернулся, как будто не узнал меня.

Поезд подошел, как всегда, неожиданно, на этом полустанке он останавливается обычно на полторы-две минуты, и, зная это, все бросились к дверям вагонов, отталкивая и обгоняя друг друга, задыхаясь под тяжестью корзин.

Двери открыли всего лишь в одном вагоне, и вся масса женщин устремилась к этой двери. Корзинки, мешки, чемоданы полетели вверх, в вагон.

— Ну, что зеваешь?! Лезь наверх! — Я оглянулся, это кричал муж Марьям. В это время открыли двери в другом вагоне, и часть женщин с корзинами отхлынула туда. Это позволило Марьям кое-как, поддерживая одной рукой спеленутого ребенка, подняться по ступенькам в тамбур. Здесь она распрямилась и стала свободной рукой судорожно перетаскивать корзины, которые подавала ей свекровь. — Ну, ты, шевелись! Ты что, соломкой накормлена? — кричал снизу Хасай. — Тащи скорее — наши останутся!

Марьям суетилась, старалась изо всех сил, но невозможно ей было справиться одной.

Одним прыжком я оказался рядом с Марьям. Она прежде, видимо, не замечала меня и так растерялась, что чуть не выронила ребенка.

Остервенело я швырял корзины в вагон, — одну, другую, третью, за руку втащил свекровь Марьям, когда поезд уже тронулся.

— Эй, где ты? Покажись!

Марьям выглянула из тамбура.

— Не будь дурой, не отдавай так дешево, как в прошлый раз! Будто в воду бросила весь товар, — было последнее напутствие мужа.

Поезд набирал скорость. Мы молча стояли рядом. Я рассматривал старенькое, затрепанное платье Марьям, всю ее ссутулившуюся, казалось, сжавшуюся в комок худенькую фигурку.

«Что я сделал с тобой, Марьям?! Когда нужно было воевать за счастье, я смотрел в небо, разводил руками и вздыхал: „Ах, как несправедлива судьба!“ Я уступал, скрипя зубами, уступал. Когда мне было тошно в ауле, уехал учиться в университет, когда и там затосковал, подался на целинные земли. Все я делал для себя, а о твоих мечтах, надеждах я словно позабыл… И вот ты стоишь передо мной живым упреком — моя единственная, моя неповторимая любовь. Нет другой, не было и, наверное, не будет», — говорил я ей мысленно.

Марьям стояла рядом, не уходила, словно ждала чего-то. Заплакал ребенок у нее на руках. Чуть помедлив, она тихо перешла из тамбура в вагон, к свекрови: надо было кормить дитя…

Поезд еще не остановился, а я уже спрыгнул с подножки на серый асфальт перрона неуютной, обшарпанной станции нашего маленького города. Мне было бы нестерпимо больно увидеть, как навьюченная корзинами Марьям станет тащиться с поезда, и я, не отдавая себе отчета, инстинктивно бежал от этой возможной боли.