Камал Абуков - Я виноват, Марьям

Было за полночь, все спали, один я стоял у окошка. Быстро летела в небе луна, поезд подходил к Волге.

Я думал о черноглазой студентке — девушке, что сейчас спала в соседнем вагоне, мне хотелось представить ее черные шаловливые глаза, но на память приходили другие глаза… голубые глаза Марьям.

Я отгонял от себя это видение, сердился, я устал думать только о Марьям. Я вынул из кармана платочек. Поезд уже грохотал по мосту. «Надо вырвать эту любовь из сердца», — подумал я свое, обычное. И безотчетно завернул в платок горсть меди. Черные блестящие веселые глаза словно промелькнули внизу, в реке, и я швырнул платок в окно, в воду. И в ту же секунду рванулся вперед, похолодел от ужаса, но вернуть его было уже невозможно.

Поезд гремел по железному мосту, черные фермы рябили в глазах, яркая луна в воде дробилась о черные фермы… Это было безвозвратно… Я думал выбросить из своего сердца любовь к Марьям, а выбросил и само сердце.

Я это понял тогда же… Ах, как я возненавидел ту веселую черноглазую, ни в чем не повинную девчонку.

Вот так это случилось… Я выбросил в реку платочек, а чтобы он долетел до воды, чтобы был тяжелее, завернул в него разве горсть меди? Нет — сердце, собственное сердце.

С тех пор у меня лет платка, подаренного Марьям…

Жизнь не течет плавно и размеренно. Живешь долго, проходят зима, весна, лето, осень — целый год, а в памяти остается лишь один день, один вечер, одна ночь или одно утро.

Когда я вспоминаю год окончания университета, перед глазами моими не выпускной вечер, не долгие напряженные дни подготовки к экзаменам, и не тот час, когда мне вручили диплом, не счастливые слезы матери, что ее сын стал алимом [7] Алим — ученый человек. , и не радость жены, что теперь нам будет жить легче… Нет, всего этого я не вспоминаю, все это слилось для меня в туманный серый круг.

Я вспоминаю высокий, обрывистый берег на краю нашего аула, июльский вечер, ослепительно яркую луну, которая, словно огромное колесо, закатилась в маленькую речку и встала под орус кёпюром, не умея взобраться на крутой берег нашей Аксайки, разделенная надвое его длинным узким телом, словно разрезанная ножом.

Тихо звенела внизу вода. Мы сидели, свесив ноги с белеющего в ночи обрыва. Мы пили водку из одного стакана по очереди — я и мой бывший одноклассник Заирхан.

Я приехал в аул проведать маму и немного отдохнуть перед тем, как приступить к работе.

С Заирханом я никогда особенно не дружил, но он был одним из тех восемнадцати мальчишек, которые клялись когда-то солнцу. Значит, был частицею моей жизни.

Заирхан заканчивал университет заочно и уже работал директором в нашей аульской школе. Он быстро выдвинулся. Приятно было поговорить с ним, повспоминать, и мы оба согласились, что здесь, на воздухе, нам будет лучше, чем в доме за столом.

— Да, твой друг Юсуп на Камчатке! — сказал Заирхан, наливая водку в граненый стакан. — Он и в классе все время любил «камчатку».

— Да, да, мы оба с Юсупом любили сидеть на «камчатке». Он хотел стать геологом и стал им.

Хорошо нам было сидеть на круче, мы будто снова стали мальчишками и снова, казалось, были готовы клясться на солнце, но за орус кёпюром стояла большая холодная луна.

Мы сидели у обрыва, свесив ноги в пропасть. Внизу, по камешкам бежала Аксайка, в бурных водах которой уплыли наше детство и юность.

Речка обмелела. Ее воды сосут сейчас десятки хозяйств, чрезмерно размножившихся в Кумыкской степи. Они поглощают живительную влагу Аксайки. Она все мелеет и мелеет, и никому до этого нет дела.

Широкое русло, но которому когда-то раздольно и весело бежали волны, заросло мелким кустарником. Речка стыдливо прячется под яр, пытаясь утаить от людей и сохранить свои скудные запасы воды. А ее все равно сосут и сосут.

Аксайка напоминает мне нашу сучку Алагёз, которая недавно ощенилась. Неотрывно сосут ее восемь щенят. Алагёз истощала, бока впали, ходит она шатаясь, с потухшими глазами.

Что-то жалобно и тихонько звякнуло… Я всмотрелся — это паслась стреноженная лошадь. В свете луны она казалась виденьем, которое могло исчезнуть.

Казалось, недавно мы, мальчишки, пасли в ночном колхозный табун. В глубоком омуте купали коней, потом скакали на добрых освеженных лошадях мимо тех заветных ворот, где жила одна-единственная девчонка, совсем еще маленькая и босоногая, с черешнями на ушах вместо сережек.

А вот с этого обрыва, где мы сейчас сидим, купаясь, прыгали головой вниз жарким летним днем. Теперь так не прыгнешь, разобьешься о камни.

И мне стало жаль теперешних детей, которые не пасут коней, коротая ночь у костра, не купают их в омуте, его нынче вовсе нет, и не гарцуют на коне у заветных ворот.

Поредел и лесок за речкой, да и какой это теперь лесок? Жмутся просто еще кое-где уцелевшие деревья.

Земля вся вспахана, вплоть до самого обрыва. Мы сидим в узком огрехе. Все уже и уже замыкает человек вокруг себя круг.

И безнадежно прыгает стреноженная лошадь, ища голодными губами на борозде выгоревшую травинку. И ржет она жалобно, взывая к тем временам, когда по ночам здесь паслись табуны коней и всю степь оглашало их веселое фырканье. Ржет лошадь, зовя своих сородичей, но никто не откликается на ее призыв.

А вдали, на холме, поросшем ковылем, полынью и бессмертниками, в синеющем свете луны чернеют надгробные камни кладбища. Безмолвные и отрешенные, стоят они, как наши аульские старики на тазияте [8] Тазият — посещение мужчин для соболезнования родственникам покойного. , Снисходительно смотрят они на нашу суету сует.

«Сюда и мы придем, — с грустью подумал я, — все придем, кем бы мы ни были, чего бы мы ни достигли, и будем покоиться одной семьей, без разделений на ранги и чины, и не будет ничего, что радовало и огорчало, вызывало смех и слезы… Все мы будем безмолвными и без желаний. Но нам, молодым, — успокоил я сам себя, — еще жить да жить».

И тут же вспомнил о Нурбеке.

Прошлой осенью мы проводили его, тридцатилетнего аспиранта, умницу и здоровяка, на кладбище и зарыли в мокрую промерзлую землю. У него, казалось, тоже все было впереди… Погиб он в автомобильной катастрофе, торопился к жене и сыну. На месте аварии была разбрызгана сметана, разбилась банка, которую передала мать его жене.

Заирхан поднял стакан в сторону луны, будто приглашая ее к нам в компанию:

— Ну что ж, выпьем, что-то ты загрустил? — сказал он.

— Так, — ответил я и подумал: «Как смешна, как незначительна наша суета перед этим вечным покоем, как ничтожны и нелепы все условности…»

Я вспомнил Марьям. «И ее рано или поздно понесут сюда… Может быть, я и тогда испугаюсь подойти к ней, проводить в последний путь… чужую жену? Сколько осталось жить мне и ей? Несколько часов, дней или лет? Сколько раз нам еще предстоит встретиться: один раз? Два? Три? И стоит ли отказываться от возможности встречи, чего бы она ни стоила? Гасить, убивать в себе лучшее, что есть в душе, боясь, что кто-то что-то скажет… Зачем?»