Камал Абуков - Я виноват, Марьям

— Вы идите, я сяду, переобуюсь, ботинки жмут.

Мы пошли и сейчас же забыли о Юсупе. Идем и молчим. Не знаю, о чем думала Марьям, но меня мучило одно желание, одна мысль: взять, взять ее за руку, прикоснуться хотя бы пальцем к ее руке.

Этому учил меня Юсуп.

Подошли к дому Марьям, стали под изгородь. Смотрю, недалеко остановилась темная фигура, значит, все в порядке, Юсуп на посту.

Я протянул Марьям открытку с новогодними пожеланиями, она взяла ее кончиками пальцев. А я, воспользовавшись моментом (до сих пор краснею), схватил ее руку и крепко сжал. Она вздрогнула, жалобно воскликнула «Гьуя», попятилась назад, повернулась и бросилась к калитке. Я стоял, словно вор, уличенный и пристыженный.

Подошел Юсуп.

— Ну как? Почему Марьям так скоро ушла? Нравится, значит приручай к себе, жеребенка и то приручают.

Юсуп был мной явно недоволен.

И Марьям стала меня избегать, сторониться, приходить к самому звонку. Я сгорал от стыда, так ужасен казался мне мой поступок, сгорал от стыда и отчаяния.

Сижу в классе или дома за уроками и все вижу ее лицо, голубые лучистые глаза, волосы цвета майского меда, слышу ее голос, такой тихий, когда она говорит, и такой удивительный, когда поет.

Как попросить у нее прощение за это мое грубое, испугавшее ее пожатие руки? Как убедить, что мне от нее ничего, ничего не нужно, только бы видеть ее улыбку, искорки глаз. Я был счастлив уже тем, что она живет со мной на земле, в одном ауле, мы учимся в одной школе. Мне нужно было просто ее видеть, а видеть ее я хотел всегда.

Она же сторонилась меня, больше не оглядывалась, когда мы сталкивались на улице или на школьном дворе. Она смотрела теперь всегда на свои красные чувяки. Я знал, что виноват, и молча нес кару. Так прошел весь январь, длинный, холодный, тоскливый январь. Я чуть не отморозил себе ноги, поджидая вечерами Марьям у дома Юсупа. (Марьям, чтобы попасть домой, нужно было пройти мимо дома моего друга). Юсуп тоже мерз со мной. Марьям проходила мимо нас молча, смотря на острые носки своих азиатских галош, чувяки она сменила на галоши, так как выпал снег.

— Марьям, — часто говорил ей Юсуп, — два слова тебе сказать надо.

— Не могу, Юсуп, — не останавливаясь отвечала Марьям, — уроков много, — и чуть ли не бегом проходила мимо нас.

— Ну, чего ты молчишь, ты что, немой? Ну, скажи ей хоть слово, — ругал меня Юсуп.

Я краснел и молчал.

Как-то, стоя на своей бесполезной вахте, мы увидели Марьям, а за нею по следам, что-то ей говоря, и чем-то убеждая, спешил Хасай, сын председателя колхоза. Следом трусил Ата, известный в ауле своей физической силой. Он был гораздо старше нас, но водился всегда с ребятами нашего возраста, был добровольным подхалимом и телохранителем председательского сынка.

Хасай догнал Марьям и, широко расставив руки, хотел ее обнять. Она вырвалась и побежала.

Меня словно связали, я не мог пальцем пошевельнуть. Обдав меня нежным ветром, пронеслась мимо Марьям. Дорожка была такая узкая, и распустившийся парусом ее шелковый платок коснулся моего лица. Еще секунда — и я увидел перед собою красное с широко раздувавшимися ноздрями лицо Хасая. Вдруг он накренился, дернулся и полетел носом в мерзлую землю — это Юсуп, мой дорогой Юсуп, подставил ему ножку.

В ту же секунду меня словно развязали, оцепенения как не бывало! Толстый телохранитель председательского сынка, разгоряченный погоней, быстро приближался, сопя, как паровоз… Когда между нами оставалось чуть больше метра, я совершенно хладнокровно бросился ему под ноги. Не знаю, сколько раз перевернулся он через свою пустую голову, но он выл от боли и так ругался.

Завязалась драка. И нас били, и мы отчаянно работали ногами, руками, головами. Видно, больше всех досталось председательскому сынку: неделю он не выходил на улицу.

Председательский сынок… Его папаша безраздельно правил в нашем ауле двадцать лет и поэтому навсегда его отпрыск Хасай запечатлелся в нашей памяти «сынком председателя».

В устах многих наших аульчан раньше это звучало почти как «сын аллаха».

В школу он поступил на два года раньше нас с Юсупом, но к четвертому классу мы его догнали.

Он никогда в жизни не голодал, ни разу не коснулся его настоящий, сбивающий с ног голод! В те страшные, послевоенные годы, когда мы обшаривали парты друг друга в поисках крошек мичари [2] Мичари — кукурузный хлеб. , он ел пышный белый пшеничный хлеб. Когда у нас кружилась голова от голода и тошнота подступала к горлу, он вытаскивал из портфеля кюрзе [3] Кюрзе — мясные пирожки. . Но никто из нас не подходил к нему, никто не просил у него лакомства.

Когда мы все ходили в заплатанных лохмотьях, он щеголял в коверкоте. Он, сытый, самодовольный, кидал в нас, камнями, комьями глины, когда мы до полуночи стояли в очереди за миской муки у склада. Он не голодал.

Это может показаться странным, но я благодарю жизнь за то, что голодал, за то, что я знаю настоящую цену хлебу.

Председательского сынка баловал весь аул. В праздник уразы нам всем женщины давали орехи и бублики, а ему, будто рассматривая искусно сшитые брюки, тайком опускали в карман крашеные яички. В драке с нами, его сверстниками, на краю поражения и позора вдруг с чьей-то помощью он становился победителем. Помогали ему «болельщики» — угодники отца. А у нас не было болельщиков, мы дрались до крови и не плакали.

Помню, мы, дети, худенькие, как цыплята, рылись под тутовником, а его отец, гарцуя на вороном жеребце, щелкал плетью, гнал нас в поле собирать колоски. Папаха у него набекрень, язык заплетается с похмелья, и ругает нас непристойными словами.

Сын его отдыхал в то время в пионерском лагере, а после чего он отдыхал?

Да, большой силой обладал в те времена председатель в нашем ауле. А Хасай настолько был уверен в том, что их род известен на всем белом свете и власть их простирается беспредельно, что однажды не хотел уступить дороги даже поезду…

Я помню, учились мы тогда с ним вместе в четвертом классе. Однажды весною учительница повела нас после уроков в степь за маками.

Путь наш лежал через железнодорожное полотно. Поезд было уже хорошо видно, и мы поспешили перебежать рельсы.

— Скорей, скорей, а то задавит! — подталкивали мы друг друга.

— Меня не задавит. Он разве не знает, кто я такой, чей я сын? — самодовольно сказал Хасай и уселся на рельсы.

Гудки паровоза становились все оглушительнее, все отчаяннее. Мы еле стянули Хасая с рельсов.

Так было, но вот настали другие времена. Председателя сняли с работы. Поник он головой, от стыда даже на годекан не показывался.

Опустил плечи и сын. Сначала он работал прицепщиком в тракторной колонне, а потом устроился потихоньку объездчиком, заимел свою арбу. А арба в наших условиях — вещь удобная, тем более при его характере — никогда домой пустым не возвращаться.