Камал Абуков - Я виноват, Марьям

В уборочную страду он переквалифицировался в комбайнеры — тоже дело выгодное. А зимой ремонтировать технику — палкой его в МТС никто бы не загнал.

Однажды завели с ним разговор о вступлении в комсомол. Удивился:

— Вах! Зачем он мне!

— Как зачем? Будешь в передних…

— Знаю, — прервал он, хитровато улыбнувшись, — знаю. Буду в передних рядах. А стоит ли всем толкаться впереди? Кто же тогда посередке пойдет? Нам, людям темным, и середка не обидна.

Но слова эти были им сказаны не из скромности. «Середка» для таких людей — это значило ни за что не отвечать. На «середке» тебя не заметят, на «середке» можно хватать все, что попадется под руку. Он напоминал мне вола, который после ночной обильной пастьбы, запряженный в арбу, все равно тянется за травой, растущей у дороги, и щиплет ее, щиплет.

Не знал, никогда не думал, что судьба отведет ему в моей жизни такую роль.

Когда мы, его сверстники, мечтали о будущем, он уже определился в жизни. Когда мы искали денег, чтобы отправиться на учебу, он откладывал красненькие под чипту [4] Чипта — камышовая подстилка под ковром. , копя деньги на калым.

Промелькнули зима, весна, лето. Я молча любил Марьям. По-прежнему встречи наши с глазу на глаз были редки, разговоры коротки. Юсуп с трудом и риском устраивал нам случайные, невинные свидания. Он часто меня спрашивал:

— Ну, поцеловал?

Я отрицательно качал головой. Юсуп негодовал.

— Ну что ты за человек? Разве не понимаешь, что девушки любят смелых. Она, думаешь, тебя оправдывает, что ты ее в святые произвел? Напрасно, очень напрасно ты себя так ведешь, — горячился Юсуп, — вот встретит какого-нибудь храбреца — будешь вздыхать, да поздно будет.

Я устал от навязчивых вопросов друга и однажды, не выдержав его упреков, соврал:

— Да, целовал.

— Мужчина! — просиял Юсуп и восторженно ударил меня по плечу. — Настоящий мужчина!

Я смотрел на Юсупа, и мне было очень стыдно. Мне было стыдно не за себя, что солгал, а за Юсупа, который ждал от меня этого признания.

Чем старше мы становились, тем ощутимее чувствовали разницу наших характеров. Мы смотрели на мир каждый по-своему. Меня раздражало, что Юсуп как-то все приземляет, упрощает, его выводило из себя, что я выдумываю всякие сложности, требовал «решительных действий», он считал, что любовь именно и заключается в поцелуях, а все остальное выдумки. «Молятся только аллаху», — повторял он где-то услышанную фразу. Мне было грустно, мне казалось, что мы с Юсупом потеряли что-то главное, очень ценное в нашей мальчишечьей дружбе.

— Ну, ну, не красней, — покровительственно хлопнул он меня по спине. Но я покраснел еще больше.

Нет, Юсуп, я не поцеловал Марьям ни тогда, ни позже. Я просто солгал, чтобы не быть смешным в твоих глазах, как сделал бы на моем месте, пожалуй, каждый, когда бы к нему вот так бесцеремонно приставали с вопросами, обвиняя в трусости.

Осень того далекого года была необычайно богатой. Кукуруза, хлеб и бахчи уродились на славу. Самим колхозникам было с урожаем не управиться. Техники тогда в колхозе, кроме грузовых машин, не было никакой. Пришлось прекращать занятия в школе, всем нашлась в поле работа.

Неуемны, буйны ветры в Кумыкской степи, часто они дуют неделями. Но этот вечер был поразительно тих, будто природа застыла в ожидании: «А что сделает человек, если я успокоюсь?» А «человек» уже несколько дней собирался поджарить молодую кукурузу, да ветер мешал. И я, старший на уборке, все откладывал эту затею. А сегодня уступил просьбам ребят.

На поляне разожгли большой костер. Издали он, наверно, казался вспыхнувшим посреди степи стогом сена. Наши темные огромные тени маячили у костра, и казалось, что это сказочные дэвы [5] Дэвы — мифические великаны. собрались к огню.

Марьям тоже была у костра, она сидела против меня. Лицо ее то розовело в отблесках играющего пламени, то скрывалось в пелене дыма.

Огонь костра располагает к откровенным разговорам, как легкое похмелье. Но Марьям молчала. Она не то скучала, не то ждала чего-то, поглядывая по сторонам, всматриваясь в темноту. Ее не задевали ни наши шутки, ни остроты, она казалась безучастной ко всему, что происходило вокруг. Даже петь не стала, как мы ее ни упрашивали, хотя всегда пела охотно.

Я улучил момент и, разломав надвое большой початок, бросил ей половинку в подол платья. Она очнулась от своих дум, удивленно осмотрелась вокруг и, поняв, от кого послание, мягко улыбнулась, улыбнулась как-то удивительно мило и застенчиво, как улыбалась на свете одна Марьям.

Круг у костра постепенно редел, нужно было бить отбой. Но я не торопился, понимал, что такая ночь не повторится. Было что-то необычное, трогательное и чистое в этой прохладной, звездной ночи, в догорающем костре, в красных искрах. Эта ночь навсегда останется в памяти.

Было что-то светлое в этом незапланированном костре, не в таком «пионерском костре», когда сначала, запинаясь, прочтут по бумажке доклад и потом попоют, поиграют тоже по заранее разработанной программе и поставят птичку, что провели воспитательное мероприятие. «Куда лучше так, как сегодня», — думал я.

У костра никого не осталось, исчезла и Марьям. Мне стало грустно-грустно.

Гас костер на земле, а в небе все ярче разгорались звезды.

Послышался шорох, обернулся, смотрю: стоит рядом со мной Марьям и улыбается. Я вскочил.

— Сиди, сиди, — сказала Марьям и села рядом со мной. — О чем думаешь? — спросила она.

— Да просто…

Я не спросил, почему она пришла, она не спросила, почему я не ушел от костра, кого ждал.

Такой звездной ночи я никогда не видел: все небо переливалось, мерцало ярким белым светом. Я лег на спину, она осталась сидеть и тоже смотрела в небо. Казалось, на темную землю шел с неба звездный дождь или сыпалась белая звездная пыль. И, как дорога, пересекающая пашню, Млечный Путь.

Словно искра, подхваченная ветром, оторвалась одна звезда от несметных своих собратьев и устремилась вниз, пропала в черноте леса.

— Кто-то умер, — проговорила грустно Марьям, — у каждого есть своя звезда, — прибавила она, — умирает человек, потухает и его звезда.

— Найди-ка свою звезду, если это правда, — сказал я.

Марьям посмотрела на небо и засмеялась:

— Моя звезда вон, самая яркая, — показала она на блестящую, как глазок перстня, Венеру, — а где твоя?

— Моя… на земле, — ответил я и сжал ее пальцы.

Она не отняла руку, не оттолкнула, а улыбнулась мне и тихонько провела другой рукой по моим волосам и спросила:

— О чем ты мечтаешь?

— Я… Я мечтаю стать поэтом, мечтаю учиться в Московском университете, мечтаю объездить все страны… весь мир…

— О, — перебила меня Марьям, — ты не хочешь жить в ауле?