Борис Шустров - Белые кони

Вадим пришел поздно и не один, с товарищем, которого я сразу узнал. Это был Витаха Кузнецов, шумный, здоровый парень, живший восемь лет назад в поселке Железнодорожном, в соседнем бараке. Помнится, он даже в сильные морозы ходил без шапки и без рукавиц. Близко я его не знал, но, встречаясь в поселке, мы всегда здоровались. Он и теперь, не успев перешагнуть порог, крепко потряс мне руку и мигом заполнил балок густым басом:

— Ты что же, гад, куришь?! Боксер! Помню я, помню… Как же! Бросил бокс? Ну и правильно. Как живешь-то? Вадим говорит, мол, шахтер-шофер. Мура! Ко мне в бригаду пойдешь. Высоты не боишься? Варить приходилось? Порядок. Шараш-монтаж, четыре сотни отдай, не греши! Вдвоем так товарища Осокина прижмем — не пикнет!

— А я-то рассчитывал, что он меня самого бригадиром по старой дружбе пристроит, — пошутил я и тут же понял, что неудачно.

— Видишь ли, — заметно смутился Вадим, — у нас бригады сейчас не чета прежним. Комплексные. По семьдесят — восемьдесят человек. Техники столько, что одну спецификацию скоро не выучишь.

— Пошутил я.

— Конечно, пошутил, — подтвердил Витаха. — Ко мне он идет.

Мы засиделись далеко за полночь, перебирали знакомых, вспоминали прежние деньки, наши котлованы, даже Серегу Червонца вспомнили. По словам Вадима, после того как он отлежался, подлечился, стал другим, смирненьким, дружки от него откачнулись. Сереге стало грустно, и осенью того же года он скрылся неизвестно куда, не забыв перед своим отъездом основательно обчистить дружков. Высоко шагнули иные из знакомых мне ребят, приехавших на пароходе «Серго Орджоникидзе». Многие пооканчивали институты, техникумы, а профорг, тот самый, что когда-то бранил Вадима за опоздание на первомайскую демонстрацию, по партийной линии пошел, к первому входит без стука.

Потом взялись за меня. Я рассказывал им о своей скитальческой жизни и замечал, что им действительно интересно и даже немного завидно, что ничего из того, что я успел повидать, они не видели. Но едва я прервался, как они завели о своем, мне малопонятном: о надвижке копра на клетьевой ствол, о том, что надвижка какая-то особенная, диагональная, каких еще не бывало не только в Союзе, но и во всем мире в условиях Заполярья. Витаха с ходу выложил претензии к начальству и, в частности, к начальнику участка товарищу Осокину, и Вадим ничего, проглотил обидные слова, обещал разобраться. Витаха хоть и говорил вроде бы шутя, но был настойчив и лишь после обещания Вадима немного поостыл. Он, видно, жил по тому же принципу, что когда-то жил и я: с начальством нельзя не ругаться, но и особенно ругаться тоже не стоит. Разошлись мирно, по-дружески. Витаха напомнил, что ждет меня денька через два-три с утра в конторе, и, бухнув дверью, пошел домой. Мы с Вадимом выпили еще, помолчали. Я спросил его про такую необыкновенную мебель.

— Почти волоком тащили, на тракторных санях. Шкафу не повезло, тряхнуло, а так вполне. — Вадим оглядел свою собственность и усмехнулся: — Очень даже вполне…

Оказалось, что через два года после моего отъезда ему и Люсе дали однокомнатную квартиру в городе. За гарнитуром стояли в очередь много месяцев и только получили, как Вадиму предложили переехать в Светлый. Квартиру сдали, а вот с мебелью решили не расставаться.

— Я понял, — сказал я.

Вадим посмотрел на меня, оглядел еще раз мебель и довольно улыбнулся:

— Правильно понял, — помолчал немного, потом шутливым тоном, за которым явственно чувствовалось неодобрение, сказал: — А тебя, брат, крепко помотало…

— Да уж, помотало.

— Почему сразу после армии не приехал?

— Да так, знаешь ли. Решил мир посмотреть.

— Не важный, прямо скажу, способ ты для этого выбрал.

— Какой уж мог.

— И не учился, видать, нигде?

— Может быть, ты изменишь тон?

Вадим раскурил новую сигарету, посмотрел на меня, усмехнулся:

— Извини.

— Ничего. Бывает.

— Да-а… Помотало тебя.

— А учиться, как говорят умные люди, никогда не поздно.

— Это точно.

Разговор перешел на Люсю и маленького Тольку, живущих временно, до получения квартиры, у тещи на материке, — балок он и есть балок, топить надо, а парнишка в общем-то болезненный, потом, словно бы ненароком, Вадим припомнил Юлию, сказал, что она живет в Полярном, что знаком с ее мужем, встречался несколько раз на комбинатской летучке, впечатление он производит приятное.

— Жалко. Хорошо у вас начиналось, — внезапно сказал Вадим. — Я даже завидовал. — Подумал немного и добавил: — Значит, ненастоящее. Ты им не мешай. Сломать не сломаешь, а по мелочи много заноз останется.

— И как же ты отличаешь настоящее от ненастоящего? — спросил я, задетый его словами, хотя и сказаны они были с искренним участием и сочувствием.

— Очень просто. Что стало жизнью, то и настоящее, а что не стало, то и мечта. Как студентка в белом платье на Тверском бульваре.

— Жизнью может стать всякое.

— Это от человека зависит. Ну, что? Спать?

— Можно и спать.

Наутро я оформился монтажником в бригаду Витахи Кузнецова, хотя Вадим предлагал мне оглядеться денька два-три, подобрать работу по душе, обещал даже устроить на машину. Но я не мог так жить несколько дней, не привык я к роли туриста, этакого знатного иностранца, наблюдающего быт и нравы аборигенов. Я привык работать.

Работа на монтаже копра понемногу шла к концу, при этом, как всегда бывает, обнаруживались все новые и новые недоделки, приближался срок надвижки, и все реже удавалось мне вырвать день, чтобы съездить в город. Но все-таки удавалось. Я уезжал с утра на рейсовом автобусе, а чаще на попутках, выходил на Комсомольской площади, шел по берегу Голубого озера, покрытого льдом по всей глади, кроме той части, где извергали плотные клубы пара горячие фонтаны, сбросы ТЭЦ, потом сворачивал на Ленинский проспект.

Я узнавал и не узнавал Полярный. В центре все было знакомо до мельчайших подробностей: тяжелые прочные дома с колоннами и лепниной, памятник Ленину у истоков проспекта, та же странная улица Севастопольская с южной, нелепой и все же чем-то щемяще-трогательной архитектурой своих, с открытыми лоджиями, зданий. Но стоило пройти по проспекту чуть дальше, как я попадал в незнакомые места. Раньше здесь стояли бараки, сразу за ними начиналась тундра, где на мшистых кочках росла мелкая голубика и мотались на ветру жарки. Теперь на тех местах все было сметено, разрыто, разворочено, и там, где еще не стояли красно-кирпичные стены, уже росли вверх, услужливо подставляли себя железобетонные сваи, готовые принять свинцовую тяжесть домов.

Как-то я выбрал время и поднялся на Зуб-гору. И когда глянул вниз, перехватило дыхание. День выдался тихий, солнечный, это было последнее солнце перед наползающей полярной ночью, и заснеженный город был похож на мираж. По черной ленте шоссе шли и шли тяжелые грузовики, стояли над трубами далеких заводов высокие дымы, вдали, на горизонте, синели горы, а прямо передо мной завод железобетонных изделий.