Аскольд Якубовский - Квазар

Это была их морзянка, их весенний разговор. Только говорили они языком сухих стволов.

Дятлы слетелись, а Павел побрел домой. Он подошел к избе и огляделся.

Сине было вокруг от хвойных лесов, широко. Он думал, что здесь надо писать длинного формата картины, панорамы.

Работать же просто, естественно.

И к нему вдруг пришло ощущение кистей, сжатых пальцами, и захотелось писать красками. Затем он стал думать об избе.

Кто построил ее? Лесные браконьеры? Рубщики леса? Охотники? Неизвестно.

Давно? Он и этого не знал.

Вот на крыше прилепилась и растет березка. Можно пересчитать ее годовые слои. Конечно, срезав, то есть убив.

А изба щелястая, сухая, звонкая. Разговор в ней слышен ясно и далеко.

— Где Пашка? (Голос Николая.)

— Шатается.

Это Гошка. Он чем-то постукивает. Должно быть, набивает патроны.

— На кой черт ты приволок его сюда? Ему тоже подавай долю.

— Не надо ему, это во-первых. А во-вторых… во-вторых… А черт его знает зачем. Прилип ненароком, как репей к штанам.

«И ему я не нужен, — печально думал Павел. — Не нужен Наташе, Гошке… Отчего так? Положим, и они не мед, но во мне есть какая-то прореха».

Он вошел в избу. Обида ворочалась и просилась наружу злыми словами. Павел заставил себя молчать. Но столкнулся взглядом с Гошкой и заметил — хитроватое скользнуло в его губах, пробежало по лицу — серой мышью. Гошка и сам знал, что Павел увидел. Оба почувствовали, что короткая их дружба кончилась, сейчас, и обоим стало тяжело. Первым заговорил Гошка:

— Шеф, мы такое решили — сматываемся завтра. Горбатый с лошадью утром будет, косачи, считай, уже в городе и солонинка там же. Тебе нужно?

— Нет, — ответил Павел.

— Тогда завтра.

— Я еще поживу здесь.

— И я с тобой. Возражаешь?

— Нет, — Павел стал растапливать печь. Он щепал ножом лучину, носил дрова — молча.

Николай говорил Ивану:

— Поохотились мы здесь замечательно, душу отвели.

— Не блямкай языком, — говорил Иван. — Мы селитру из города не прихватили, солонина будет некрасивая. Ну, давай еще сгоняем партию.

Гошка с Павлом жили в лесной избе две недели. Больше молчали. Разговор у Павла был только с Николаем — на прощанье.

Они с Иваном положили в мешки косачей — триста штук — и затащили на телегу бочонок. Лошадь пошла себе потихоньку, а Николай остался, вытирая руки сухой травой.

— Ну, всего, — сказал Николай, но руки не подал. — Такое хочу тебе сказать — мужик ты теплый, но хреновый, недоделанный. Не от мира сего. Пожелал бы я тебе выздороветь, но помереть для тебя умнее.

И — ушел.

…Жили они с Георгием приятно. Днем, раздевшись по пояс, грелись на солнце, вечерами жгли дымарь да вертели транзистор.

Огонь шевелился под тяжелыми сучьями, отсветы колебали темноту. Вокруг ночь. В ее молчании ощущалась неспешная поступь существования.

Но временами злились друг на друга, и охотничье бешенство одолевало их, доходило до красной черты.

Они били косачей, уток, куропаток. Стреляли до тех пор, пока злость, словно раскаленный металл, не остывала с шипением в птичьей крови. Оба чувствовали, знали — раскололось между ними. Разойдись они сейчас, то, может быть, и не встретятся больше. Потому и толклись рядом.

А лес пучился сережками, просвечивал свежими травами. Березовые почки трескались, и зеленый легкий дым поднимался по опушкам.

В хмурые дни выделялась ржавчина — ветки кустов, сережки ив, посвежевшая сосновая кора. Пахло горечью, прелью и курятником — от ночующих тетеревов.

…Изредка вели разговоры.

— Надо жалеть всех и зверя тоже, — говорил Павел, скусывая заусеницы и рассматривая свои грязные ногти. — Если доброты в нас не будет, что на земле останется? А?

— Э-э, доброта разная бывает, — отзывался Гошка. — Скажи, волков жалеть надо?

Прежнего Павла этот вопрос затруднил бы, но теперешнего смешил.

— Жить-то им надо? Надо. И мухам надо жить, и комарам. Круговорот, и лезть в него нам нельзя. К тому же выше всего жизнь.

Гошка даже закашлялся от злости.

— Они лесные бандиты!

— А кто мы сами в природе? — спрашивал Павел и пояснял: — Ключ надо искать ко всему, ключ. Волка не переделаешь в козла, потому что он рожден волком. Но человеку нельзя быть волком, он обязан стать лучше, переделаться.

— Если на откровенность, то черт меня переделает и тебя тоже. Как нам быть?

— Держать себя в руках, — вещал поумневший в лесу Павел. — Сидит злость в тебе — держи ее на цепи. Завелась в душе ядовитая змея — не давай ей жалить ни себя, ни других. Убей ее.

— Убить свою змею, — подсказал Гошка. — Рецептик Ивана Васильевича хорош. Но если змея норовит проделать это с другими? Я их убивал, гадюк-то, из ружья. Сегодня одну грохнул — в куски разорвало!

— Напрасно, животных надо благодарить за то, что они сделали для нас, быть добрым к ним.

— То-то сегодня ты подранка о ружейный приклад добивал. Ведь головой бил. Собака нас вывела в люди, а мы из нее делаем воротники и дохи, отличные, между прочим. Чем заменить мех зверей?

— Искусственным, — не задумываясь, отвечал Павел.

— Ну и замерзнешь, — злился Жохов. — А мясо? Корова милый зверь, свиньи — личности уморительного характера. Но одни овощи ты есть не будешь, я тебя знаю.

— Мясо заменит синтетика лет через двадцать.

— Ерунда! — Гошка закашлялся и харкнул. Сплюнув, он заметил кровавую жилку. Значит, устал, перегрелся на солнце. Это повестка, вызов явиться к врачу точно в срок. И Гошка подумал, что жить ему, возможно, остается совсем недолго. А раз так, то не стоит тратить время на праздную болтовню.

— Я еду домой, — сказал он.

— И я тоже, — ответил Павел.

На другой день они собрались и, спрятав ружья в мешки, побрели на станцию. Ночью уехали в город.

Прощаясь у вокзала, в городе, холодно кивнули друг другу.

Город, весь в солнечной, в легкой, насквозь просвечивающей зелени, оживил Павла. Он шел бодро, весело, хотя и нес на себе изрядный груз — ружье (разобранное и завернутое в ватник), резиновые сапоги, пять штук тетеревов. Но все-таки дышалось свободно и емко. «Спасибо тебе, лес», — думал Павел.

Да, приятен был ему город — и день отличный, и бодрого народа много, и все уже одеты по-летнему.

Особенно женщины. На их голые плечи лег блеск этого городского дня, а глаза их сияли.

Все сияло в городе — окна, вымытые автобусы, листья тополей. Их блеск, солнце и пыльный воздух рождали восхитительные световые эффекты.

И Павел ощутил себя до корня городским жителем, почувствовал рождающуюся в себе неблагодарность к лесу. Это было нехорошо. И Павел каялся: «Я хищник, браконьер» (а в нем все дрожало радостно).

Раскаянья не получилось.

Тогда он подошел с другой стороны — попытался ощутить то, что чувствовали пробитые выстрелами птицы, давшие ему возможность поздороветь и обрадоваться городу. Но вспомнился ему лось. Из солнечной суеты города он вдруг протянул к Павлу горбоносую голову. Павел увидел горящие лоскуты крови на выбитых глазах лося. «Иван, сука, дробью ударил, чтобы ослепить», — пояснил ему Гошка.